«…После 6-часового боя полк противника, окружённый с трёх сторон нашими частями, был разгромлен… На поле боя фашисты оставили больше 1500 убитых и раненых немецких солдат…»
В овражке была тишина, слышались только прерывистое дыхание и лёгкий шелест бумаги, лежавшей на колене Игната; каждому хотелось потрогать листок, прикоснуться к нему.
— Игнат, откуда это?
— Откуда — это не ваше дело. Наше дело — переписать чисто, понятно да осторожненько расклеить. Вот я и принёс вам. Тут бумаги на десять таких листовок хватит. В Ярыжках и ещё кое-где мы уже порасклеивали. Только смотрите, хлопцы: попадётесь — плохо будет… тогда уж… — Игнат покачал головой. — Одним словом — кто дал, где взяли… — Он строго посмотрел на товарищей.
— Предателей среди нас нет, — просто сказал Васёк, спрятал на груди листовку и развернул пачку чистых бумажек. — Эх, сколько тетрадей мы в школе бросили! Знать бы раньше, что понадобятся… — с сожалением сказал он и, вдруг перевернув один листок, вырванный из школьной тетрадки, удивлённо заметил: — А здесь стихи какие-то… и зачёркнуты… Это что?
— Да это так… видно, кто-то из школьников последние листки из тетрадки вырвал да отдал. Ну, на этом листке не пишите — и всё!
— Что? Что? — рассеянно переспросил Васёк и медленно прочитал вслух первые строчки стихов:
Зелёненький поезд сюда нас привёз, Заехали мы на Украйну в колхоз…
— Зелёненький поезд? — живо перебил его Саша. — У нас тоже был зелёненький поезд… Странно… — сказал он, заглядывая в листок.
— Читай, читай! — заторопил Одинцов. Сквозь тонкую кожу на его лице проступили красные пятна, и даже веки покраснели.
Васёк громко, с волнением в голосе прочитал дальше:
С любовью нас встретили, точно родных, — В Советской стране не бывает чужих, Все любят друг друга и славно живут. Да здравствует мирный и радостный труд!
— Игнат! Где это взяли? Откуда? Ребята! Ведь это… это писала Нюра Синицына, — прошептал Одинцов.
— Это наша Нюра… я узнал… И, может, она жива? Может, все они живы? — заволновался Саша.
Васёк посмотрел на товарищей и покачал головой:
— Эти стихи Нюра могла написать в первые дни, когда мы только приехали. И, может, потеряла тетрадку или отдала кому-нибудь из здешних девочек… Мы возьмём себе на память эти стихи… Только надеяться на что-нибудь, по-моему, нельзя…
— Да, конечно… Митя сам видел разбитый грузовик, — упавшим голосом сказал Саша.
Все замолчали. Игнат глубоко вздохнул, поправил свою кубанку:
— Кого нет, того нет. О живых надо думать… Так вот, я своё слово сказал. А вы тут постарайтесь. Может, успеете, так к ночи и расклейте.
— Ладно. Сделаем, — поднимаясь, сказал Васёк. — Выходите по одному… Когда придёшь опять, Игнат? — всё ещё потрясённый напоминанием о девочках, грустно спросил Васёк.
Игнат присел на корточки и быстро зашептал:
— Справляйтесь сами, хлопцы, — у нас другие дела объявились. Не можно мне часто приходить, а если надо, Грицька посылайте ко мне.
Прощаясь, он ещё раз попросил не задерживать листовки… Но ребят ждала неудача.
По хате тяжёлыми шагами ходил Степан Ильич. Переписывать сводку при нём боялись. Тайна — так от всех тайна. Пробравшись гуськом мимо Степана Ильича, ребята сели в угол и тихо зашептались.
Степан Ильич неодобрительно посмотрел на них, но ничего не сказал. В последнее время он был хмурый и неразговорчивый.
Пошептавшись, ребята послали Сашу к Макитрючке, чтоб узнать, вернулись ли Мазин и Русаков. В ожидании они бегали несколько раз к воротам и обратно. Степан Ильич стоял у окна, повернувшись к ним спиной и постукивая пальцами по стеклу, — о чём-то думал.
— Может, он уйдёт куда-нибудь?
— Он всегда вечером уходит…
— Одинцов, ты так, намёками, узнай у него, уйдёт он или нет, — кивал на Степана Ильича Васёк.
Одинцов, сделав непринуждённый вид, подошёл к другому окну и, покосившись на Степана Ильича, сказал:
— Ой, как темно уже! Наверно, сегодня никто никуда не пойдёт, дядя Степан?
— Как это «никто никуда»? — насмешливо переспросил Степан Ильич и, вдруг с шумом подвинув табуретку, сел, сложив на коленях руки. — А ну-ка, идите сюда, вылезайте из-за печки!
Ребята переглянулись и робко подошли:
— Мы?
— Вы, вы! Настало время мне поговорить с вами всерьёз. И вы этот разговор запомните хорошенько, чтоб два раза повторять не пришлось. — Степан Ильич поднял вверх палец и, медленно отчеканивая каждое слово, сказал: — Чтоб с этого часу прекратить всякие ваши перешёптыванья и лазанье где ни попало! И не носитесь вы по селу как угорелые, не советуйтесь в каждом углу, потому что все ваши тайны у вас на лбу написаны… Всякое это ваше подмигиванье, подмаргиванье…
— А мы не подмаргиваем, — быстро перебил его Одинцов.
— Как это не подмаргиваете? — сердито стукнул по столу Степан Ильич. — Я сам видел. И всё это вы делаете на глазах у врагов, шмыгаете перед самым их носом. Да что вам война — игрушка, что ли?
— Да мы не подмаргиваем! — вспыхнул от обиды Васёк.
