Так что амулет работает просто. Пока его носишь — У.Б. не опасен. Носящего амулет он не может тронуть. Еще в амулете есть дырка, через нее можно стрелять острыми предметами или дышать, если долго прячешься под водой от врагов. Браслет лучше вообще не снимай.
Потому что браслет красивый.
Дождь пошел сильнее. Близился вечер. Черный Дрозд засобирался.
— Кугуар-ры не любят, когда сыр-ро, — сказала Пум-Пум, — но давай я тебя, все-таки, пр-р-ровожу.
И они пошли. По дороге она рассказала о Еноте, Ханигейме и фон Вюртемберге.
— Ты, Пумочка, о Еноте не очень беспокойся, — успокаивал Дрозд, — я его давно знаю. Он просто так не пропадет.
— А если не пр-росто так?
— С Непростотаком он тоже в хороших отношениях. Это же Енот.
— Дальше я пойду один, — Дрозд остановился около Брода Толстого Капитана, – беги назад, Пума. Береги хвост!
— Увидишь Унгао Бо, дай ему от меня пинка.
— Спасибо, непременно, — он перешел шумный от дождей ручей и, обернувшись, прокричал, — Не намокай сильно! Мокрые девочки становятся рыбками, и из них варят уху!
— Не кар-р-р-р-ркай, Др-р-р-р-розд! — и Пума зарычала так, что капли с ближайших деревьев обрушились вниз.
«Хорошо, что зашел Черный Дрозд, — думала она, возвращаясь, — но промокла я действительно ужасно». Босые ноги Пум-Пум заскользили по каменному склону. Она схватилась рукой за пучок ненадежной травы, подняла голову вверх, чтобы понять, как ей идти дальше, и увидела на вершине каменного холма старую ель. Елка была очень большая. И в ней было дупло — широкая щель, начинавшаяся от самых корней. Пума карабкалась по склону и мечтала поскорее скрыться от дождя в дупле и, если повезет, развести там костер и высушиться. Пума пригнулась и с некоторой опаской залезла внутрь. (Она представила, что старик Унгао со стрелой в спине хватает ее холодными лапами и выпивает мозг прямо из темени). Но никакого Унгао Бо в дупле не оказалось.
Там было просторно, сухо и тепло. Под ногами шуршали старые листья и иголки. По стенкам кое-где рос желтый и голубой лишайник и торчали твердые поганки. Дупло уходило куда-то вверх, и Пума решила проверить, нет ли там более удобного места для ночлега. Она уперлась руками и ногами и полезла. Довольно долго карабкаясь среди древесной трухи, поганок и паутины, Пума, наконец, высоко над землей обнаружила выход — круглое окно от сгнившего много лет назад толстого сука. Пум-Пум высунула оттуда голову. Оказалось, что пока она лезла, дождь все-таки кончился. Стемнело. На небе зажигались звезды.
Она выбралась на развилку ветки и стала счищать с мокрой одежды налипший мусор.
Вдруг внизу она увидела костры, откуда они тут могли взяться? Невыносимо пахло гарью. Пума услышала крики, ее охватила тревога. В сотне шагов от нее горели индейские вигвамы. Между ветвей она разглядела индейца с томагавком, он прятался за сосной. И тут в спину ему воткнулся длинный кол. Он так и остался стоять прибитый к дереву. Пума увидела, что у индейца был такой же хвост, как у нее. Она заплакала. Ничего не видя от слез, она ощупью спустилась по веткам и с ножом в руке пошла на огни догорающего поселка убивать того, кто алебардой пригвоздил к дереву индейца-пуму.
Она брела, натыкаясь на деревья, не разбирая дороги, и попала в колючий куст дикой сливы. Длинные шипы рвали одежду, цеплялись за ноги и плечи, и она остановилась. Слезы высохли. Зрение медленно возвращалось. Куст был маленький, но очень густой. При свете звезд и в зареве пожара были различимы мелкие терновые ягоды.
По ногам кто-то ползал. Укус привел Пуму в чувство. Прямо перед ней был муравейник – большая куча хвои, палок, соломинок и муравьев. Муравьи кусали ее ноги. А за муравейником, в пяти шагах, стоял солдат в кирасе и железной каске. Пучком травы он вытирал меч. Делал он это умело, не торопясь, внимательно. Пума перестала чувствовать муравьев на своих ногах. Медленно и осторожно она срезала длинный терновый шип.
Тихо вложила нож в ножны. Потом сорвала самую маленькую ягоду и проткнула ее шипом, выдавив косточку. Очень медленно, разорвав об куст кожу на щеке, нагнулась и стала дразнить сливовой колючкой больших лесных муравьев. Они кусали шип, Пума их сбрасывала, и другие муравьи снова и снова оставляли на игле свой яд. Когда муравьиный яд стал каплями стекать с колючки, Пума медленно заправила ягоду в отверстие амулета и медленно прицелилась.
— Обер-рнись, — сказала Пума. Испанец обернулся, и колючка воткнулась в шею над грязным кружевным воротником.
Муравьиный яд подействовал быстро. Судорога свела его руки, он выгнулся и упал на спину. Лицо вздулось и потемнело, вытаращенные глаза увидели Пуму. Она попыталась вынуть из пальцев липкий меч. Разжать руку не удалось. Пума ушла, оставив хрипящего испанского солдата валяться на земле.
Она брела к огням. Видела, как другой мерзавец в длинной кольчуге догнал и зарубил индейца. Видела, как тащили за руки убитую женщину и бросили ее в огонь. У костра стоял человек в сером балахоне и что-то бормотал. Ужасный, чудовищный запах гари висел в воздухе. Пума вошла в ручей. Она стояла на отмели, на каменистом дне, и холодная вода успокаивала искусанные ноги.
— А я думал, никого уже не осталось! — алебарда ткнула ее между лопаток, и Пума упала на колени.
— Сеньор Оливейра! — позвал человек с алебардой, — глядите, сеньор Оливейра!
Еще одна ведьма! Я поймал ее в ручье.
«И из них варят уху», — вспомнила Пума.
Из темноты появился приземистый толстый человек, взял Пуму за плечо и поставил на ноги. У него были веселые глаза и большой круглый нос. Огромной рукой он вытащил из ножен шпагу.
— А, впрочем, нет. Все будет не так! — он зажал шпагу под мышкой и стал копаться у себя в складках одежды. Своей лапой он выудил откуда-то монетку.
— Ну вот, ведьма! Бросим жребий. Если «орел», мы тебя сожжем на костре, если «решка» — тебе повезло. Я тебя просто заколю, — и сеньор Оливейра подбросил монетку вверх.
Страха Пума не почувствовала, на нее накатила ярость, и она ударила Оливейру по щеке. Голова его резко дернулась, съехала с плеч и, не удержавшись на пищеводе и дыхательном горле, глухо стукнулась о камни на берегу. Последнее, что видел в своей жизни капитан алебардистов дон Мигель Диего Оливейра, были цветущие поля майской сурепки родной Андалусии, отраженные в глазах черного медведя гризли. Серебряная монета с легким всплеском исчезла в ручье.
Пума поняла, что отряд разбегается. Он растаял и сгинул в темноте. Ночная мгла взяла к себе всех солдат, обезумевших от ужаса. Только священник, так и не узнавший, что лишился рассудка, стоял еще в зареве костра. Потом и он ушел.
Черное небо светило звездами, и страшный свет этот колебался в струях прозрачного дыма. И белая Полярная Звезда стала слепить ее и приближаться, и заняла все небо, и не было от нее спасения. И не осталось нигде и бледной тени, все стало белым.
И вдруг мягкая, теплая и сладкая волна тьмы потопила ее. И все исчезло. Ничего не стало…
Болела щека, жгло и дергало между лопатками, горели ноги, чесались ступни.
Пальцы правой руки распухли. Сжать руку в кулак было невозможно. В голове шумело, перед глазами плавали пятна.
«Где это я!?» — Пума вскочила и упала, не удержавшись на ногах.
— Хо-ро-шо-о-о! — сказал кто-то совсем рядом.
Пума потянулась к ножу. Руки не слушались, как чужие. «Поймали», — подумала она и потеряла сознание.
— Хорошо. Все у тебя, деточка, хорошо, — услышала она, когда опять очнулась, — просто замечательно. Солнце светит, птицы поют, — на лбу у нее лежала прохладная мокрая тряпка. Щека болела уже не так сильно. Рядом кто-то возился.
— Вот промою тебе укусы на ногах — станет легче жить, — сказал кто-то и стал бережно, но быстро протирать и мыть ей ноги теплым отваром. Пахло ромашками, как на лугу в ясный день.
— Голова болит?
— Нет, — ответила Пума и не узнала своего голоса.
— Это очень хо-ро-шо-о, деточка. Замечательно.
Пума открыла глаза. Светило солнце, кроме этого сначала ничего разглядеть она не могла. Немного погодя, сквозь вспышки и пятна в глазах, она увидела человека. Что-то такое белое. Белая одежда. Седая голова. Косички длинные над ушами — значит, индеец. В косичках перья, тоже светлые. То ли у орла из хвоста, то ли совиные. Совиные — точно.
Серые с мелким бледным рисунком.
— Теперь, — говорил белый индеец, снимая мокрую тряпку у нее с головы, – поправим тебе спинку. Ложись, деточка, на бочок. Только медленно.
Пума повернулась, и все поплыло. Земля поехала, встала боком, и она вцепилась в эту землю, чтобы не скатиться. Совиные Перья присыпал рану на спине каким-то порошком прямо через дыру в рубашке.
— Больно не будет, сейчас станет легче, — легче ей не стало, рана была глубокая.
— Пум-Пум, выпей-ка, — он протянул ей кружку. Пума глотнула. Дурнота исчезла.
