просторные полутемные
сени. За ними прихожая. Из прихожей по половичку прошли одну, другую комнату. А вот и горница, вся в иконах, картинах, с большими фикусами по углам.
Арефа сунула голову в дверь направо, позвала:
—Силан Наумыч! Пришли.
За дверью раздалось покашливание и частое постукивание палкой в пол, затем на пороге появился низенький, сухонький старичок в длинной белой рубашке. Подбородок у него острый и голый, а от ушей по щекам валиком вился белый пушок и обвисал под подбородком редкими серебристыми прядками. Брови лохматые, неестественной белизны. Неестественно голым был и его большой костистый череп.
Старичок вошел, приложил ладонь к бровям, пристально посмотрел бесцветными глазами, спросил:
—Кто это?
Дед поклонился ему, касаясь рукой пола:
Я это, Силантий Наумыч.
Кто такой — я?
Я, Агафон Гладнев...
А-а, злыдень? — тоненько воскликнул старичок и за
стучал палкой об пол.— Говорил я, говорил?! Что теперь? Ромка где?
В эту минуту он заметил меня и словно удивился.
Ишь ты какой! — Быстро протянув сухую руку, он покрутил ею возле моего лица.— Это сколько тебе годов? Девятый? — И тоненько засмеялся.— Козырь! — Повернулся, стукнул палкой в пол.— Арефа!
Тут я, батюшка, тут!
Гляди! — ткнул мне в плечо своим сухим пальцем Си-лантий Наумович.— Гляди! Точь-в-точь брат мой, меньшак Данилка!
Не знаю, батюшка, не знаю...— лепетала Арефа.
Дура, ничего ты не знаешь! — И, отойдя, махнул в мою сторону палкой.— Веди его к себе в камору. Коржиками угости. А ты, Агафон, садись, нечего стблбом-то стоять.
Арефа привела меня в небольшую, с одним окном, комнату, заставленную сундуками, укладками и коробами. Посередине стоял круглый стол, в углу — широкая деревянная кровать, накрытая лоскутным одеялом, с горой пестрых подушек. В комнате пахло плесенью, мышами и нафталином.
Усадив меня у стола, Арефа забегала, шурша своей темной юбкой и рукавами. На столе появилась плетенка с коржиками, медная кружка с какой-то жидкостью и два кусочка сахара на розовой бумажке.
—Конфеточкой бы надо угостить, да нету! — присаживаясь против меня, со вздохом произнесла она и, подперев подбородок рукой, помолчала.
Я взял коржик и долго рассматривал его подожженный край.
—А ты ешь, ешь, я их сама пеку.— И, вздохнув, протянула: — На отца-то, покойника, ты похож, золотенький... Чисто вылитый!
Я жевал корж и смотрел на Арефу. Узкое желтое лицо ее было морщинисто, рот кривился на сторону.
Ты теперь у нас жить будешь,— как-то быстро, словно по секрету, сообщила она.
А дед?
Дед уйдет.
—Куда?— Я положил коржик в плетенку. Арефа качнулась ко мне и певуче заговорила:
—Деду Агафону к святым угодникам идти. За грешную душеньку матери твоей ему молиться надо.—Она тихо коснулась моего плеча.— Мы с тобой вот тут, в каморе, жить будем. Вон на сундуке я тебе постельку настелю. И-их как хорошо будет...
Она вдруг вскочила, прикрыла дверь, ведущую в горницу, и, повернувшись, зашептала:
—Ты, золотенький, гляди с Силаном Наумычем не соглашайся ночевать в его горнице... там нельзя. Он грешник. Великий грешник! От него сам бог отказался и смерти ему, ироду, не посылает. Возьми-ка, горюшко-то какое, под сотню лет ему, а он живет и живет... Ой, господи, господи, прости мою душу грешную...— Она мелко-мелко закрестилась, махая рукой только у лица, и вновь зашептала: — Князь умер, добра ему всякого оставил возы. А за что? Распутную Князеву жизнь покрывал. Сам с ним грешил. И под старость грешит. Видал, сколько у него икон в горнице? Все они старинного да греческого письма. Святые, истинно святые иконы, а он их продает. Продавал бы там в церковь ай верующим людям, а то ведь всяким староверам, безбожникам... Да ведь цену-то какую назначает! И есть у него от того же князя книги охальные. Их он тоже продает. Намедни заводчику Мамину одну продал за большие деньги. Грешник он, Силан-то Наумыч, большой грешник, и земля его не принимает. Да ты не больно его страшись. Грешник-то он, знамо, несказанный, а, скажу тебе, умный. А умный потому, что душеньку-то свою демону продал. Ангел-то хранитель вон как за него перед всевышним молится. Часом, он демона пересилит и толкнет Силана на доброе дело. Вот тебя порешил на жительство к себе взять. Это ангел демона пересилил. Ишь как? А я рада. У тебя душенька чистая, непорочная. Только гляди, охальных книг в руки не бери.
Я смотрел на Арефу, устрашенный и удивленный ее словами.
Ангелов и демонов я видел на картинках в толстых книгах у дьячка Власия, а вот что такое охальные книги, не знал и спросил об этом.
Они вот такие.— И Арефа широко расставила по столу руки.— Большие, в черной коже, а по коже цветы из золота. Откроешь кожаную крышку, а там на каждой странице люди нагие... Глядеть страшно.— Еще ближе наклонившись ко мне, Арефа зашептала: — Он их, книги-то эти, под замком в кованом сундуке хранит, а замок тот с крестом.
Зачем с крестом?
А как же? Крест — святое заклятие. Если бы не крест, они бы, нагие-то, из книги выбежали да и пошли бы по земле охальничать... А еще он, Силан-то, картежник. Найдет на него — он в карты. И сколько он добра проиграл — счету нет.
Арефа! — раздался голос Силантия Наумовича.
Она вскочила и засеменила в горницу. Через минуту появилась и поманила меня от двери пальцем:
—Золотенький, иди-ка...
Я вошел. Увидел деда, и ноги мои отяжелели... Сгорбившись, он сидел и рукавом рубахи вытирал глаза.
Силантий Наумович пожевал сухими губами, глянул на меня из-под насупленных бровей и сказал раздраженно и резко:
—У меня, Роман, на жительстве будешь.
3
Долгое время я жил в каком-то забытьи. Все, что совершалось вокруг, казалось мне сном. Я хотел проснуться и не мог. Арефа заставляла меня мыть тарелки, скоблить кухонный стол, вытряхивать половики... Я молча делал все, что она мне скажет, и слушал ее бесконечные жалобы на Силантия Наумовича.
—Заел он мою жизнь, заел, разбойник! Вдовой оказалась, совсем было в монастырь ушла, постриг приняла из Агафьи Арефой стала, да ишь, нечистый-то меня к Силану и пихнул.
Иногда на кухне появлялся дед. Он стал таким же маленьким и сухоньким, как Силантий Наумович. Я радовался его приходу, бросался навстречу, прижимался к нему.
Он гладил меня по голове, торопливо, сбивчиво бормотал:
Вот я и пришел... Как
