Форик смонтировал эту конструкцию за сараем. И там же покрасил ее известкой, оставшейся от побелки кухни. (Только череп красить не стал, чтобы не замазать оскал.)
Затем Форик большущими гвоздями прибил шкелетину к шесту, а шест вкопал посреди огорода.
Но это была лишь половина работы. Теперь необходимо было оживить страхилатину.
Форик в то время уже от корки до корки прочитал «Занимательную физику» Перельмана и знал о чудесных свойствах рычагов. Рычаги он приспособил к тонким конечностям Семы. А к рычагам – веревки. Протянул их между грядами и вдоль забора к огородной калитке.
На дальнем краю огорода стояло дощатое строение -того же назначения, что «кинобудка» в школьном дворе. Жильцов было много, поэтому тропа через огород, как говорится, не зарастала. Железные петли калитки повизгивали с утра до ночи. К ее нижнему краю Форик тоже прикрепил рычаг, а к нему – концы веревок.
Если калитку открывали неторопливо, Сема на шесте сначала подымал руку, словно хотел отдать честь. Потом рука сгибалась в локте, а кисть жеманно повисала. Зато другая рука и ноги сильно дергались «враздрыг». И голова дергалась. Шест качался, и сторож Сема пускался в расхлябанный пьяный танец.
Когда же калитку распахивали резко, скелет словно взрывался – раскидывал руки-ноги, как лучи. Пляска его была бешеной и не стихала долго.
Первый ужас от знакомства со страшилищем испытали не птицы, а бабка Агаша, которая ни монтажа, ни установки Семы среди гряд не видела. В сумерки, толкнувши калитку, шагнула она в огород и…
С воплями и небывалой для своего ревматизма резвостью бабка Агаша ворвалась на кухню первого этажа и с причитаниями известила о явлении на огороде толпы мертвецов, каковое явление, конечно же, свидетельствует о наступающем конце света.
Муж тети Насти и Гриша отпоили бабку холодным чаем с примесью портвейна (к которому приложились и сами).
Потом было много смеха, но были и попрёки в адрес Форика – чуть не уморил пожилого человека.
Форик резонно возразил, что пожилой человек сам надоумил его соорудить пугало.
– Да не такое же страховидное, окаянная твоя душа!
– А если не страховидное, что это тогда за пугало! Кто его будет бояться?
Аргументы Форика были признаны разумными. Тем более что рядом находились его постоянные заступники: муж тети Насти дядя Игорь, Гриша и родная тетушка Екатерина Викторовна.
Вскоре жильцы убедились, что со своими обязанностями Сема справляется превосходно. Птицы боялись его панически. Владельцы грядок Сему полюбили, и даже бабка Агаша порой подкрашивала его свежей известкой.
За дерганность движений Сема был награжден эпитетом Контуженый. Под этим именем он стал известен во всем квартале между улицами Нагорной и Луначарского. К сожалению, квартал этот давно снесен и память о Семе исчезла…
Все лето Сема добросовестно нес круглосуточную службу. А к сентябрю одряхлел. Кой-какие рычаги пообломались, веревки ослабли, известка осыпалась, обнажив Семино ржавое и деревянное естество. Ну и ладно. Все равно овощи были уже убраны.
Форик решил отправить Сему на зимнее хранение. Но погода была паршивая, разбирать шкелетину под дождем не хотелось. Форик оторвал пугало от шеста и приволок на лестничную площадку второго этажа. На площадке имелся люк. Форик собирался аккуратно размонтировать Сему и по частям отправить его через люк в кладовку под лестницей.
Но тетушка попросила Форика сходить на рынок за молоком, а потом пришло время отправляться в школу. И Сема остался сидеть, прислоненный к стене рядом с дверью. И случилось так, что именно в тот день у пионервожатой Дины Львовны выпало по списку посещение трудного ученика и пионера Усольцева.
Кстати, трудным он был объявлен за хладнокровие, которое проявлял в беседах с классной руководительницей пятого «А».
– Понимаете, она какая-то неспособная к рассуждениям, – делился он потом со мной и Чижиком своим недоумением. – Спросит о чем-нибудь, а сама не слушает и сразу начинает орать. Я ей говорю: «Успокойтесь, пожалуйста, поберегите голосовые связки, я сейчас вам все объясню…» А она: Ты еще учить меня будешь, да?! Убирайся обратно в свою дурацкую начальную школу и учи там кого хочешь! Я ей объясняю: «Ну, подумайте, как же я туда уберусь, если в ней всего четыре класса, а я уже в пятом? Посчитайте сами спокойно и внимательно…» А она: «Я тебе покажу «подумайте»! Он еще смеет говорить, чтобы учителя думали за него!» – «Да не за меня, а за себя…» – «Пошел вон из моего класса и там думай сколько хочешь, а я не собираюсь!..»
Вот и шла Диночка, чтобы познакомиться с условиями, в которых данный учащийся проживает, и поговорить с родителями о недостатках в его воспитании. (В школе не знали, что родителей Форика в городе нет.)
День, как назло, выдался слякотный. а была Диночка в лаковых туфельках, поскольку считала, что резиновая обувь портит ее стройную педагогическую внешность.
Диночка отыскала нужный дом и стала подниматься по лестнице, на которой днем и ночью горела жидким светом лампочка. Ступени были крутые, Диночка внимательно смотрела под ноги. И лишь на полпути глянула вверх.
Могучий грязно-белый скелет сидел, скрючив ноги и упираясь в пол руками. Пустые глазницы смотрели на Дину Львовну сумрачно и безжизненно.
Диночка вскрикнула, как раненая чайка, и полетела с лестницы, взметнув изящные ножки в почти неразличимых паутинчатых чулках с тоненькими швами на икрах.
Кончиться это могло ужасно, если бы не случайность, какие любят придумывать авторы чувствительных кинофильмов. Здесь не фильм, а правдивое повествование, но что было, то было. Счастливая судьба послала в эту секунду к лестнице Гришу – он приехал на обед с автобазы.
Гриша поймал легонькое существо в объятия…
Какие там были слова и объяснения, можно лишь предполагать – свидетелей не оказалось. Так или иначе, скоро выяснилось: кто, что и зачем. Тетушка Форика к тому времени уже ушла на дежурство, так что педагогический визит не состоялся. А покинуть дом сразу Диночка не могла, потому что при падении обломился на туфельке тонкий каблук.
Продолжением этого эпизода было то, что вскоре Диночка, смущенно поджав ногу, сидела в Гришиной комнате, а хозяин вдохновенно занимался башмачным ремеслом, коим владел не хуже, чем шоферской профессией.
Видимо, от взаимного смущения Диночка и Гриша вели разговор главным образом о Форике. Диночка рассказала, со слов Зинаиды, о трудном мальчике, а Гриша уверял, что его юный приятель вовсе не трудный, а покладистый и разумный.
– Знаете, какой башковитый! И придумать может все что хотите и руками мастерит! Далеко пойдет, вы мне поверьте…
Он расхваливал Форика с такими подробностями, что вскоре Диночка сообразила: Усольцев это и есть пятиклассник, освободивший ее из неприличного плена. И воспылала к Форику новой благодарностью и симпатией.
Конечно, симпатия эта была лишь отражением тех чувств, что стремительно и взаимно разрослись в сердцах героя-водителя и юной наставницы третьеклассников.
Несмотря на впечатление излишней тонкости и недостаточной житейской опытности, именно в Диночке Гриша усмотрел наконец «глубину души и сердечную обстоятельность». Дальнейшие события доказали правильность выбора. Через год Гриша и Диночка поженились, а еще через год у них родился сын, который впоследствии стал мастером по велосипедному спорту…
Но я сильно опередил события.
В момент нашего разговора – после случая с пугачом – ни о чем таком никто еще не догадывался. Ни я, ни Чижик, ни сам Форик. Он лишь объяснил нам о причине симпатии Диночки к нему, к Форику Усольцеву.
– А Гриша мне за это трансформатор подарил, чтобы напряжение для лампочки понижать в аппарате. – Форик доверительно рассмеялся. – Так и сказал: «Трансформатору – трансформатор»…
7. Кино под лестницей
Оказалось, что полное имя Форика Усольцева не Формат, а Трансформатор. Так было записано в метрике!
В тридцать восьмом году, когда Форик появился на свет, его отец работал на электростанции, был передовик, ударник и активист. И мама Форика работала там же, пока не ушла в отпуск по беременности. Оба родителя были молоды, полны комсомольского задора и уверенности в построении близкого коммунистического счастья. Ведь электростанция расширялась и перестраивалась, по стране возводилось множество других станций, в том числе и громадных. То есть шла повальная электрификация, которая вместе с советской властью и была основной для построения коммунизма. Так утверждал Владимир Ильич Ленин, и не верить этому было немыслимо.
Комсомольские настроения освещали ярким факелом не только производственную, но и личную жизнь молодых супругов. Поэтому стахановец Георгий Усольцев и решил дать сыну не обывательское, а новое, индустриальное имя.
