Все проснулись. Ничего не понимая, Володя протирал глаза, дядя Гога смеялся, разыскивая в карманах кисет с махоркой, а Ираклий Самсонович, почесывая пальцем переносицу, близоруко щурился на суетящегося Тошку. Лишь один Хабаджа сочувственно смотрел на него:
— Тц-тц-тц, зачем кричал? Надо тихо.
А медведь тем временем, ломая кусты, улепетывал во все лопатки.
Целый день над Тошкой подтрунивали, а он, огорченный и обиженный, рассеянно брел позади всех, спотыкаясь о торчащие из земли корни деревьев.
Когда стемнело, Ираклий Самсонович предложил не устраивать бивака и не ночевать в лесу, а добраться до хутора Хабаджи. Тем более что до него оставалось не больше пяти километров. На том и порешили. Тошка достал из своего рюкзака фонарь и, спрятав за пазуху запасные свечи, зашагал впереди каравана, освещая узкую и крутую тропинку. Когда свеча догорела, он вынул огарок и протянул его Володе.
— Посвети-ка, я вставлю новую свечку.
Сунув руку за пазуху, Тошка обмер: свечей не было! Он лихорадочно начал шарить под майкой, потом ощупал пояс. Все ясно: рубашка сбоку оказалась незаправленной, и свечи незаметно выпали.
— Ну, чего ты возишься, как плохой фокусник? Давай свечу, — нетерпеливо сказал Володя. — Я себе все пальцы этим огарком обуглю!
Тошка молчал.
— В чем там у вас дело? — спросил Ираклий Самсонович.
— Я… я потерял свечи…
— Как? — спросил дядя Гога.
— Где? — спросил Володя.
— Когда? — спросил Ираклий Самсонович.
— Не знаю…
— Лунатик! — рассердился дядя Гога.
— Шляпа! — поддержал его Володя.
— Случается… — неопределенно высказался Ираклий Самсонович.
— Я не заметил… — зачем-то сказал Тошка, словно это и без того не было ясным. Не хватало еще, чтобы он заметил, как, где и когда вывалились злополучные свечи.
Один Хабаджа хранил полное молчание. Молчание было очень выразительным, в нем Тошка улавливал все: и сочувствие, и участие, и поддержку.
— Что будем делать? — ни к кому не обращаясь, спросил дядя Гога.
— Может, факелы? — предложил Володя. — Как в шествии из пантомимы «Али-баба и сорок разбойников».
Дядя Гога сделал вид, что не понял намека.
— Для факелов нужны смолистые корни, — сказал он.
— Может, впотьмах?
— А почему все мы из-за одного лунатика должны набивать себе шишки? — сердито засопел самокруткой дядя Гога.
— Вычесть у него из зарплаты стоимость свечей, — предложил Володя.
— Я принесу свечи, — сказал Тошка, и холодок пробежал у него по всему телу. Возникнув возле коленок, он устремился вверх по животу и груди и, добравшись до скул, пропал где-то в давно не стриженной голове.
— Как ты их найдешь, лунатик?
— Я не найду, я принесу с хутора!
Воцарилось долгое молчание. Было только слышно, как надрываются цикады да хрустит стальным мундштуком Изольда.
— А что, — сказал наконец Ираклий Самсонович. — Мне нравится Тошина мысль. Она логична. И достойна настоящего геолога.
Теперь, отыскавшись в шевелюре, под панамой, восторженный холодок побежал обратно — от скул к коленкам. Но добежать до места не успел, его спугнул дядя Гога.
— Что?! — крикнул он. — Этот лунатик пойдет на хутор? Он по дороге сломает себе шею, а моя сестрица свернет за это шеи всему нашему отряду, включая ни в чем неповинную Изольду. Никуда он не пойдет!
— Нет, пойду!
— Это что еще за тон, младший коллектор Топольков?
— Я потерял, я и пойду!
— Это резонно, — поддержал Тошку Ираклий Самсонович.
— Вы все с ума сошли! — Дядя Гога всплеснул руками. — Это цирк какой-то.
Но Тошка, сбросив рюкзак, уже шел вниз по тропинке. Как только он скрылся в темноте, дядя Гога вконец перепугался. Он хотел крикнуть Тошке, чтобы тот немедленно возвращался обратно, что он пойдет за свечами сам, лично! Но в этот момент его тронул за руку Хабаджа.
— Идет, пусть идет! Один идет! Хороший дело, назад брать нету!
Немного помедлив, Хабаджа передал уздечку Володе, переложил кремневку с одного плеча на другое и бесшумно скользнул в темноту, вслед за Тошкой.
Тропинка шла круто под гору. Лес тесно сжимал ее с обеих сторон, высоким черным коридором подымаясь к беззвездному, закрытому низкими тучами небу. Оно было заметно светлее леса. Когда ветер пробегал по верхушкам деревьев, то казалось, что, раскачиваясь, они царапают ветками нависшие над ними тучи, стараясь прорвать их и пропустить на землю мерцающий звездный свет.
Местами тропинка пересекала поляны. По ним медленно волочились рваные клочья тумана. Неожиданно из темносерой мути выплывали силуэты кустов. Одни из них напоминали вставшего на дыбы медведя, другие принимали очертания грозно насторожившегося кабана. Иногда они казались людьми в широких бурках, которые, окружив Тошку, пристально следят за ним из тумана прищуренными зоркими глазами.
Лес был полон звуков: кто-то шуршал сухими листьями, кто-то осторожно крался, потрескивая валежником, кто-то вздыхал и ворочался, будто ему было душно и нехорошо в этом неспокойном ночном лесу.
Тошка шел и вслух считал шаги. Сразу становилось не так страшно.
— Семьсот пятьдесят два… Семьсот пятьдесят восемь…
До хутора, наверное, около двух километров. Это три тысячи шагов. Значит, еще осталось две тысячи двести.
— Восемьсот один, восемьсот два, восемьсот три… — Тошка споткнулся о камень и сбился со счета.
Туман тянулся серой холстиной. Казалось, что кто-то в рваном балахоне с широкими рукавами стоит на тропе, раскинув руки. Рукава шевелит ветер, они колышутся, как будто сделаны из кисеи. Тошка с размаху ударяет по ним топориком. Но это туман, всего лишь туман, который не надо рубить топором, он и так расступится.
Тошка идет дальше.
— Тысяча одиннадцать, тысяча двенадцать…
Он вспомнил ночь на Нижнем мысу. Нет, там все было по-другому, там он не просто боялся, он был объят ужасом. А сейчас, в общем-то, все в порядке, как и в ту ночь, когда пришлось сторожить лагерь на Улысе. А то, что считает вслух шаги, — так это просто, чтобы не соскучиться.
— Тысяча девятьсот семь, тысяча девятьсот восемь…
Сейчас он придет на хутор, повелительно прикрикнет на собак, потреплет по голове Абзага: «Здорово, аземляк!»— и скажет женщинам:
— Амшибзия! Там наши застряли на тропе. Я за свечами пришел.
И женщины, удивленно качая головами, заспешат в дом, чтобы принести свечи и скорее поставить воду для мамалыги. А он пойдет обратно, уже с фонарем. Его веселый свет разгонит во все стороны темноту, и этот жалкий оборванец — туман, тряся своими серыми лохмотьями, почтительно уступит ему дорогу.
— Алашара по-абхазски означает свет. Апсны — Страна Души. Какие хорошие слова! Две тысячи восемьсот четырнадцать, две тысячи восемьсот пятнадцать…
Тошка быстро шагал, уже не оглядываясь по сторонам, но все еще сжимая в руке свой поблескивающий никелем топорик.
Вот, наконец, тропинка вышла из леса. Вот знакомый перелаз, а там, дальше, в глубине двора, желанным теплым огоньком светится окно едва различимой в темноте кухни.
— Алашара — это значит свет!
По-лошадиному топая, бегут навстречу громадные овчарки, слышны голоса людей; на хуторе Хабаджи не спят.
— А-я-я-я! — раздался с крыльца чей-то голос.
— Я-я-я! — ответило ему далекое эхо.
Отбиваясь от радостно прыгающих на него собак, Тошка хотел уже было побежать навстречу огню и людям, но вдруг услышал сзади приглушенные расстоянием голоса и кашель. Он остановился. Через несколько минут заскрипели жерди перелаза. Собаки с визгом и лаем бросились вперед.
— Зачем же вы шли за мной?! — в отчаянии крикнул Тошка.
— Ну-ну, не сердись! — ответил ему из темноты голос Ираклия Самсоновича. — Такое уж у нас, у геологов и у циркачей, правило — товарища одного не бросать!
Весь следующий день Тошка дулся на дядю Гогу и на Ираклия Самсоновича и даже на Хабаджу. Надо же такое! Зачем он тогда ходил один, если получилось, что вовсе не один, а прямо с какой-то свитой? Еще, чего доброго, они слышали, как он считал вслух шаги.
— Нет, ты, Антонио, сила! — хвалил Тошку Володя, и было непонятно, то ли вправду хвалит, то ли подсмеивается. — Грудь вперед — и рванул; они пошли за тобой, а я остался с Изольдой. Не один все же, и то как-то, знаешь, противновато без привычки в ночном лесу. Это, вероятно, у человека с первобытных времен осталось — страх перед лицом ночного леса.
— А я подумал, что ты тоже идешь, когда Ираклий Самсонович сказал: у нас, у геологов и циркачей, такое правило — товарища одного не бросать.
— Нет, я с Изольдой остался… — Володя замолчал. Потом, совсем уже другим, как показалось Тошке, очень невеселым голосом добавил: — А насчет правила все верно. Есть у нас в цирке такое правило.
