— Да и университет!.. — напомнила мать.
— Еще бы — послевоенное время! Есть нечего, одежды, топлива нет…
— Когда ты меня впервые увидел, помнишь, я была в кирзовых сапогах. Тогда была такая мода.
— Мода! У кого что нашлось одеть или обуть, то и считалось модой…
Гнев отца улегся. Правда, он все еще ходил по комнате, но уже спокойнее, и в голосе матери ощущался какой-то грустный топ, словно она сожалела о том, что суровые времена, когда кирзовые сапоги на ногах девушек были «модой», а конспекты приходилось писать на оберточной бумаге, остались теперь далеко позади.
Тойво сидел и хмурился. Нашли, однако, самое подходящее время разматывать клубок воспоминаний! Сидеть здесь вот так и глядеть на накрытый стол — настоящая мука. А слюна все накапливалась и накапливалась во рту. Тойво то и дело сглатывал ее, но не поддавался искушению.
Мать и отец плескались в воспоминаниях о далеких днях своего прошлого, а Тойво пребывал в долгом и неловком молчании трагического настоящего, пока отец не сказал:
— Пора убирать со стола.
Мама принялась неуверенно возиться с посудой.
— Ты не передумал? — спросила она у Тойво.
Тойво молчал.
— Я всегда желал, чтобы мой сын был мужчиной, а не какой-нибудь тряпкой, — одобрительно сказал отец и взял со стола газету. — Прежде чем ложиться спать, зайди ко мне.
— Итак, голодовка! — сказал отец Тойво у себя в комнате и принялся вышагивать взад-вперед.
Тойво сидел на диване, держа колени вместе.
— Итак, голодовка… — протянул отец. — Голодовка как тактика борьбы имеет долгую историю. Ладно, оставим историю… Но все же кое-что надо уточнить. А именно — цель!
Цель! Какова цель?
Отец остановился перед Тойво и вопросительно посмотрел ему в лицо. Тойво сжал губы и принялся изучать ноготь на большом пальце руки.
— Мхм, чтобы было яснее, проанализируем один-два случая из недавнего прошлого, — продолжал отец. — Например, лет двенадцать назад во французских тюрьмах объявили голодовку несколько тысяч политических заключенных — алжирцев. Какую цель преследовали они? Что ты думаешь? — Поскольку Тойво ничего не думал, отец продолжал сам: — А вот какую — заставить французских колониалистов признать алжирское народное правительство, судить брошенных в тюрьму французами алжирских патриотов не как уголовных преступников, а как политических заключенных.
Некоторое время спустя там же, во Франции, начали голодовку восемнадцать шахтеров Деказвиля. Находясь целый месяц непрерывно под землей, эти отважные люди начали голодовку. Зачем? С какой целью? Они решили бороться до конца за то, чтобы правительство не закрывало шахту, где они работали, чтобы их дети не остались без хлеба и крова. Таковы были благородные цели этих двух голодовок.
Отец расхаживал по комнате. Тойво сидел и кусал губы.
— А теперь о твоих целях? Чего ты добиваешься?
У Тойво было достаточно времени для того, чтобы основательно продумать свою цель.
— Я хочу, чтобы учительница Усталь перестала меня доводить!
— Ага-а… — протянул отец. — Так-так… Какие же условия ты ей ставишь?
— Но ведь я уже сказал! — ответил Тойво.
— Так-то оно так, но конкретнее?
Тойво казалось, что он высказался достаточно конкретно, поэтому он теперь лишь пожал плечами.
— Вопрос имеет несколько решений, — объяснил отец. — Первое: добиваться, чтобы историю, как учебный предмет, вообще исключили из школьной программы. Второе: пусть история остается в школьной программе, но тебя освобождают от ее изучения. Третье: учительница не спрашивает у тебя заданного. Четвертое: спрашивает, но не ставит тебе двоек…
Перед такой конкретностью Тойво почувствовал себя несколько неуютно. Особенно плохо было, что отец так основательно стал разбирать цель голодовки, — основательность вообще была одним из недостатков отца. Тойво надеялся, что своим молчанием он затормозит рассуждения отца, но, увы, отца так захватило выяснение конкретной цели голодовки Тойво, что он даже снял галстук и расстегнул ворот рубашки.
— Итак, конкретно: какова, так сказать, программа?
Черт бы побрал эти программы! Чего тут еще программировать, ведь дело предельно ясное и простое: взволнованная мама отправляется в школу и беседует с учительницей Усталь с глазу на глаз. О чем? Ну, уж мама сумеет найти самые верные слова! А после этого учительница… В конце концов, отец Тойво ведь человек известный в городе, а может быть, и во всей республике!
Такова была программа Тойво. Но поскольку отец в своей схеме не сумел оставить места для такой простой возможности, Тойво счел за лучшее не конкретизировать. Он пожевал губами и промычал в ответ что-то неопределенное.
— Ну, хорошо, мы еще вернемся к этому, — любезно предложил отец. — А теперь возьмем на учет твои резервы.
— Резервы?
— Именно! — подтвердил отец. — Возьмем на учет массы, которые солидарны с тобой.
— А разве нужны массы? — заерзал Тойво.
— А как же? — удивился в свою очередь отец. — Алжирские патриоты выиграли свою голодовку только потому, что с ними были солидарны алжирский народ и прогрессивные силы Франции и всего мира. Шахтеров Деказвиля поддерживали трудящиеся Франции и всего мира. И они победили. В одиночку, без поддержки единомышленников голодовку не выиграешь.
Вначале такое простое и ясное дело — голодовка — после слов отца стало казаться Тойво совсем неясным и запутанным. Да и мало удовольствия анализировать все возможные аспекты голодовки под аккомпанемент собственных кишок. С помощью собственного желудка Тойво уже успел исчерпывающе познать некоторые особенности голодовки. Отец же щурил глаза за стеклами очков и снова пускался в рассуждения:
— Звено знает о твоей голодовке? А совет отряда? Тойво покачал головой.
— Плохо, — констатировал отец. — Надо сообщить им.
У Тойво перехватило дух. Только этого еще не хватало!
— Они прежде всего должны поддержать тебя.
— Нет! — заторопился объяснять Тойво. — Они не должны. Это вообще не их дело. Им вообще не следует и знать об этом!
— Ка-ак? — удивился отец. — Что это за разговор? Они ведь твои ближайшие товарищи, соратники, так сказать. Или нет?
— Да! — подтвердил Тойво. — Они вполне достойные товарищи и соратники, но к этому делу они не имеют ни малейшего отношения.
— Но кто же тогда поддерживает тебя? Класс?
Вот еще вздумал! В классе об этой голодовке и заикнуться невозможно. Никому вообще даже пикнуть нельзя.
— Я не желаю поддержки класса, — с достоинством объявил Тойво. — И вообще я не желаю никакой поддержки и солидарности.
— Та-ак?! — Отец вздернул брови и смотрел на сына, странно усмехаясь. — Чего же ты тогда вообще желаешь? — Ирония в отцовском голосе не прошла мимо слуха Тойво.
— Я желаю, чтобы меня оставили в покое! — гордо сказал он.
— Та-ак! — констатировал отец с оскорбительной иронией.
— Конечно, очень жаль, что… — начал Тойво со злой решительностью, но оставил фразу незаконченной.
— Продолжай, продолжай, пожалуйста, — подбадривал отец. На лице его все еще сохранилась та самая, способная разозлить кого угодно, самоуверенная ухмылка.
И Тойво, выведенный из себя, несколько секунд набирался смелости, пока не выпалил единым духом:
— Это, конечно, личное дело каждого, но я бы уж точно не позволил так над своим сыном… Уж я бы его сам поддержал, если кто-нибудь думает, что может… над моим сыном…
— Смотри-ка, смотри!.. — бросил отец после долгой паузы и снял очки. От ухмылки на его лице не осталось и следа. — Значит, ты бы поддержал своего сына, когда он делает глупости… Ну да, и мой отец меня поддерживал. И знаешь чем? Березовыми розгами.
— Что же давай, высеки меня! — Тойво вскочил с места.
— Не такой уж плохой совет… — заметил отец. — Только, пожалуй, не годится. По правилам, к тем, кто объявил голодовку, нельзя применять наказания. Или как ты сам считаешь?
От обиды и чувства бессилия у Тойво слезы навернулись на глаза.
Отец поднялся. Он подошел к окошку и отодвинул гардины. Словно в комнате не было никого, кроме него одного, он молча стоял у окна и смотрел в ночную тьму. Тойво в свою очередь не отрываясь смотрел на широкую, чуть ссутулившуюся спину отца и чувствовал, что недавний злой задор начал смешиваться в нем с какой-то плаксивой жалостью к самому себе, отцу и всему миру. Он шмыгнул носом.
— Иди спать, глупый мальчик! — сказал отец, не поворачивая головы.
Тойво лежал под одеялом с открытыми глазами и примерял на свое обиженное «я» терновый венок мученика. Сладко было отдаваться этим мыслям, и они вытеснили из головы все сомнения, которые возникли у него в отношении своей правоты, пока он глядел на отцовскую спину. Жаловаться, что у Тойво не хватает фантазии, не приходилось, теперь же фантазия его обрела достаточно пищи. Урчание в животе было для его грустноватых, но, несмотря на это, задорных мыслей подходящим аккомпанементом.
