Он вспоминал о матери с сестрой. Они, может быть, не спят в своем маленьком домике в Шлиссельбурге, на улочке, поросшей травой, с подмерзшими лужами, и тихо говорят о нем, не зная, что он идет с винтовкой в сырой, тяжелой шинели по черной ночной дороге неизвестно куда.
Вдруг он услышал смех. Это смеялся комиссар. Он смеялся искренним, душевным смехом человека, которому вдруг пришло на ум, что нельзя же быть все время серьезным, только серьезным.
— А чем тебе не нравится эта улица? — сказал он. — Я на ходу чуть подремывать стал, так мне сон приснился в одну секунду, что идем мы по этой улице, а она вся в громадных зданиях. Все окна открыты, и свет во всех горит, как иллюминация, и нам с тобой цветы бросают. Здорово! А открыл глаза — тьма, брат, на этой улице. А ты на какой улице родился?
— На несчастной улице я родился, — сказал с чувством Дымов, — на шлиссельбургских задворках, вот где. Извозчик, чтобы проехать, с козел слезал и кнутом коров прогонял, что посреди улицы лежали и дороги не давали. Тупик, а не улица, а вы говорите — иллюминация…
— Ну, молодой, ты еще свою счастливую улицу найдешь. Такую счастливую улицу обретешь, что вся в огнях, в золоте будет, как мне приснилась. Пляши и пой, веселись — вот какую улицу найдешь…
— Вы скажете, товарищ Глебов. Что-то вместо огней мы с вами в темноте шагаем, по булыжнику, и за нами обоз тарахтит не с золотом, а с лопатами да проволокой колючей. А правда, — вдруг спросил он совсем другим голосом, понизив его, — правда, Деникин к Туле подходит, а Колчак опять на Волгу вышел? А Юденич уже в Царском Селе, правда?
— Насчет Деникина и Колчака точно не знаю. А Юденич в Царском, это факт. А ты что — боишься, молодой, скажи?
— Я ничего не боюсь…
— Это хорошо, что не боишься. А чего ж ты хочешь? О чем думаешь?
— Я учиться хочу, вот чего я хочу…
— Вот эти мысли в самый раз, — сказал комиссар и хотел продолжать, но в эту минуту до них долетел какой-то громкий окрик. Подчиняясь ему, остановилась первая подвода, за ней другая, и постепенно встал весь обоз.
Возница, сидевший на борту подводы, сказал хрипло, со сна:
— Комиссара зовут в голову. Пропуск требуют. Застава…
Из темноты вышли штыки и перегородили дорогу. Комиссар вытащил пропуск из-за длинного обшлага своей шинели и показал его.
Командир долго рассматривал мятый от частого предъявления и складывания кусочек пожелтевшей бумаги. Потом спросил:
— С вами есть кто еще, кроме подводчиков?
— Есть три красноармейца, — сказал комиссар.
— Давно идете?
— Всю ночь идем…
— Ну, скоро отдыхать будете, — сказал командир.
Штыки разошлись. Дорога была свободна. Обоз потянулся дальше.
— А знаешь, молодой, — Глебов подтолкнул Дымова локтем, — давай-ка и мы сядем. Садись на вторую подводу, я на первую сяду, а то ноги не палки — уходились.
Возчик, сидевший рядом с Глебовым, был одет в теплую, толстую черную куртку, в высоких сапогах, на руках — вязаные перчатки. Он сидел небритый, с потухшей трубкой в зубах, с сизым от холода лицом. Молча подвинувшись и давая место комиссару, он через несколько минут сказал, как будто просто в темноту перед собой:
— Едем, все едем, а лошадей кормить где будем, да если сена с собой нет…
Глебов выпрямился в телеге насколько мог и ответил сразу, нахмурившись:
— А что сам не захватил? Говорили же — запастись. Скажешь, сена нет, бедняк. Скажешь — не говорили?
— Говорили, да ведь не думал, что всю ночь ехать. Думал — в Царское или в Павловск, на фронт, что ли, я не знаю, а тут конца нет…
— Как это в Царское? — воскликнул Глебов. — Да там же белые. К белым, к Юденичу?
— Я ничего не знаю. Я не разбираюсь в политике. Мне что. Я не воюю. У меня оружия нет. Вот подвода есть. Лошадь тоже есть. Куда прикажут — еду. А сена нет — то и говорю. Лошадь на ногах не стоит. А то возьмет — упадет…
— Не упадет, — сказал Глебов, — она у тебя здоровая, как и ты. Похудеет немного, на пользу ей.
— А куда идти будем? — спросил возница.
— Вперед! — сказал весело Глебов. — Большевики всегда вперед идут, а там разберемся.
Жестяная, холодная ночь кидала им навстречу как будто все одни и те же садики, дома, стены, заборы, но иногда проплывали высокие строения, деревья становились толпой, потом опять редели и также сменялись звуки. То стояла настороженная тишина, прорезанная какими-то тонкими скрипами, приглушенным собачьим лаем, далекими свистками поездных составов, то наплывал далекий гул, точно доносился шум ночных работ неизвестного завода, слышались даже наплывы пушечной стрельбы где-то очень далеко, все чаще появлялись патрули, все чаще лез за обшлаг Глебов, вытаскивал пропуск и предъявлял его то шутившим, то мрачным, то недоверчиво осматривавшим обоз людям, которых рождала темнота.
Темнота, казалось, набилась в карманы и в уши. Как угольная пыль, она висела в воздухе. Обоз шел мимо длинных кирпичных амбаров, зданий, не похожих ни на что, так их очертания расплылись. Глебов качался, как мешок. Дымову приснилась улица, о которой рассказывал комиссар, — Счастливая улица с огнями, переливавшимися отливами червонного золота. Вдруг сон прервался. Резкий толчок чуть не сбросил его на катушки с телефонным проводом. Он приоткрыл глаза, обоз стоял посреди большой улицы с многоэтажными домами. Но ни одно окно не сияло червонным золотом. Тусклые стекла, как слепые зеркала, отражали блики разноцветных трамвайных огней.
Справа улица уходила куда-то вдаль, и конца ей не было видно. На всем ее протяжении блестели мокрым глянцем трамвайные рельсы, пешеходов не было. Рядом с обозом проходили трамвайные вагоны, тащившие на прицепе площадки и платформы, нагруженные мешками. Вагоновожатые звонили, давали сигналы, как в обычные часы. На мешках сидели и стояли люди, равнодушно смотревшие на обоз. Трамвайные площадки точно выплывали откуда-то из-за угла и уходили друг за другом, и в этой непонятной ночи они казались торжественными и полными особого смысла.
Слева, за неширокой площадью, освещенной огнями трамваев, виднелась большая стена, шедшая полукругом, и в ней большие, красивые ворота, широко открытые. Из них появлялись люди, которые влезали на площадки трамваев и ехали в город.
Дымов, хорошо знавший город, сразу увидел, где они находятся. Они стояли посреди Старо-Невского проспекта, и прямо против них был вход в Александро-Невскую лавру. Возчики стучали нога об ногу, стоя у подвод, старались согреться, размахивая руками, били друг друга по спине. Комиссар внимательно оглядывался по сторонам. Он то подходил к углу улицы, то возвращался к подводам. Мимо него с тяжелым скрежетом и звоном проносились трамваи. Но никто не обращал внимания на комиссара и на обоз. Точно они, как призрачные люди и подводы, пришли в город, который живет своей, ни на что не похожей жизнью и ему нет дела до этих ночных пришельцев. Дымов подошел к комиссару.
— Что будем делать? Куда пойдем?
Комиссар посмотрел на него, как будто впервые видел перед собой это обветренное, усталое юное лицо, и почесал щеку.
— Маяка-то нет, — сказал он, — тут было условлено — нас встретят, выставят маяк. Перерешили, что ли… Никого нет…
— Так пойдем прямо в штаб, в какой-нибудь районный, — воскликнул Дымов, — вы свяжетесь, и все в порядке!
— Не можем мы идти никуда, — ответил комиссар, облокачиваясь о подводу.
— Почему? — спросил Дымов, озадаченный решительным ответом Глебова.
— А, черт его, — вдруг мрачно произнес комиссар, — бодай его нечистую душу, я пропуск потерял. Тут этих патрулей было столько. Вытаскивал, вытаскивал то и дело. За обшлаг совал. Вытрясло, что ли… Теперь нам пути по городу нету без пропуска…
— Как же быть? — Дымову стало внезапно холодно, точно ему предложили проделать снова весь путь в обратном порядке.
Возчик-колонист, который говорил с комиссаром о сене, тронул Глебова за плечо, но тот, как зачарованный, смотрел на ворота лавры, откуда выезжали в эту минуту грузовики, полные людей.
Потом вход в лавру закрыл трамвайный вагон, тащивший на прицепе платформу с песком и мешками.
Колонист снова тронул плечо Глебова.
— Что тебе? — спросил комиссар.
Показывая какой-то лоскут бумаги, возница проговорил:
— Не нужно это, начальник? Свернуть можно — бумага мягкая…
Глебов взял от него лоскут.
— Где нашел?
— Тут внизу валялся. Думал, ты, начальник, бросил. Курить можно?
— Я тебе дам курить, — воскликнул Глебов, — это пропуск мой. Он из обшлага, нечистый дух, выпал.
И, пряча снова за обшлаг поглубже пропуск и не обращая внимания на возницу, он сказал, схватив за руку Дымова:
— Нечего ждать и некого искать тут на улице. Будем ночевать. Все устали — и лошади и люди. Будем ночевать…
