За рубежом тоже узнали. И оценили. Уже через месяц после нашего вояжа состоялась персональная выставка графики Дитера… то есть Томеша Грюнера, само собой. Выставка с успехом прошла в Берлине, а затем опять же с успехом проехала по всей просвещенной Европе. Снежана с Самоваром, Жохова с косой, ночной Плёс, Пятахин и лягушки, все в карандаше, но при этом как будто цветное. И альбом с репродукциями был выпущен, и под каждым рисунком коротенький рассказ. Красиво, стильно, мне прислали два экземпляра.
Отдельно шел рассказ про Ефимов Ключ и его обитателей. Бабушки, страус Прошка, волки, про которых все слышали, но никто не видел. Даже урки во главе со своей атаманшей Вероникой, Кассиус изобразил их в рядок сидящими на ветке большого дерева.
Он нарисовал всех, даже Скопина, даже меня.
Капанидзе нарисовать Дитер так и не смог.
После выставки общественность взволновалась и в Германии. В адрес несчастных бабушек из Ефимова Ключа был отправлен контейнер с помощью. Многочисленные немецкие фирмы послали многочисленную немецкую технику: насосы, косилки, носилки, печки, автомойки, кофемашины, и даже аппарат по производству газировки с бесконечным запасом баллончиков. А троюродная тетка Александры госпожа Ангела Меркель выслала бабушкам синтезатор – чтобы свои песни они теперь под музыку пели.
Я радовался. Впервые на мою писанину последовала настоящая реакция. Впервые я понял, что перо вполне можно приравнять к штыку. И больше. Ко мне стали прислушиваться, да и вообще, удача поперла.
Кузовлев взял меня в штат газеты стажером.
Мой блог стал уже многотысячным. И пошла реклама. И пошли деньги. Так что к осени я смог неплохо модернизировать мотик и купить себе телескоп и еще разной ерунды.
Со мной стали здороваться чиновники местной администрации и продавщицы в магазинах, после чего меня стали уважать родители и учителя в школе.
Остальные тоже жили вроде бы вполне успешно. Я особо не следил за своими товарищами по путешествию, иногда пересекались на улице, в школе тоже бывало. Но кое-что про каждого знал.
Пятахин сошел с ума и сделался кладоискателем. Нет, с ума не сошел, конечно, но в кладоискательство почему-то ударился. И вроде как преуспел, поднял, по слухам, клад из серебряных монет и стал серьезным человеком. Увлекся краеведением, изучал карты генерального межевания и вроде как хотел поднять уже клад Емельяна Пугачева.
Рокотова в Германию съездила. На Новый год, на целых два месяца. Там Рокотова произвела впечатление в академической среде, ее пригласили на стажировку после окончания школы в университет им. Гумбольдта.
Герасимов излечился от туберкулеза и уехал жить к тете в Белгород, и возвращаться, я думаю, не собирался.
Гаджиев по-настоящему увлекся горловым пением и снискал на этом поприще определенный успех. Сначала на районном уровне, потом на областном, а потом и на всероссийском – Гаджиев выложил свои номера в Интернет, и многим они нравились. И стал Гаджиев ездить по фестивалям и услаждать своим искусством народ, и даже записал альбом со своим рычанием. Родители его, кажется, были не в восторге, поскольку прочили своему отпрыску благородную медицинскую стезю, а он ступил на скользкую тропинку мастера варгана и бубна.
Кроме того, Гаджиев продолжал вырезать из дерева ложки и плошки.
Листвянко окончательно выгнали из боксерской секции, чем он занимался, я доподлинно не знал, но однажды встретил его на улице. Листвянко был задумчив, особо со мной разговаривать не хотел, но держался дружелюбно. Он поправился килограммов на пять и перестал причесываться, и, что самое странное, Листвянко был в очках, но, несмотря на все это, выглядел довольно и в гармонии с самим собой.
Снежана как-то тоже немного расстроила родителей. Она охладела к высоким эмчеэсовским идеалам и поступила в кулинарное училище, после которого планировала идти в профильный же вуз, открыть кафе и вести кулинарную программу.
Кстати, Листвянко со Снежаной… они вроде бы расстались. Но цивилизованно, без скандала.
Но больше всех разочаровала родителей Иустинья.
Вообще, мы с ней подружились. Сначала она приходила ко мне просто так, поболтать, вспомнить приключения и спросить как бы невзначай – как там поживает Скопин? Мы пили чай, разговаривали, вспоминали Скопина и наш заезд по Золотому кольцу, смеялись.
А потом Жохова притащила рассказ.
А потом еще один.
Рассказы были про животных. Вполне себе такие рассказы, трогательные, их и в нашей газете напечатали, и в журналах центральных. Потом Жохова написала рассказ «Курага». И он занял второе место во всероссийском конкурсе «Друг человека», в качестве приза Жохова получила щенка канне-корсо, которого назвала Завром.
Батюшка ейный, пресвитер Жохов, всячески противился увлечению дочери литературой и собирался даже отправить ее в духовный лагерь под Кливлендом, ну, чтобы тамошние пресвитеры направили непутевую девицу на путь истинный, чтобы вновь узрела она свет истины, а Завра собирался сдать пэвэошникам. Но Жохова проявила невиданное упорство, залезла на крышу фамильного особняка и объявила голодовку в знак протеста. Жохов-старший и другие члены клана пытались образумить отступницу, взбирались на крышу с компотом и бутербродами, но верный Завр быстро пресекал все эти попытки. Жохова просидела на крыше три дня. И пресвитер Жохов отступил.
Жохова и сейчас ко мне часто заходит. А я к ней нет, боюсь гнева пресвитера, он твердо обещал пристрелить меня как собаку.
Пашу Скрайнева я вообще не видел ни разу. Жохова рассказывала мне, что мать наняла ему пять репетиторов и стала готовить к поступлению в МГИМО.
Скопин со мной не связывался. Впрочем, это было в его духе, он любил появляться неожиданно. Я знал, что по результатам нашего путешествия его повысили в молодежном правительстве – за творческий подход к решению проблем, за отзывчивость к чаяниям народа, за непреклонность в стремлениях и несгибаемость в воле.
Александра…
Александра писала мне. Настоящие бумажные письма. Семь штук. И я отвечал ей такими же бумажными. Несколько раз разговаривали по скайпу. Александра смеялась, говорила, что придумала программу на следующее лето, и да, путь пройдет по берегам Рейна.
Я, если честно, готовился. Изучал историю, оформлял загранпаспорт, думал, что подарить Александре. Но ближе к весне все рухнуло. Назревала очередная областная математическая олимпиада, и Пашу Скрайнева на нее отчего-то не взяли. Лаура Петровна пыталась разрулить ситуацию, но в этот раз отчего-то не прокатило, Пашу на олимпиаду отправлять не хотели, не помогло даже вмешательство Скрайнева-старшего, директора гимназии и уважаемого человека.
Тогда Лаура Петровна очень рассердилась. И всем все рассказала. Про то, что прошлым летом вместо сирот, страдающих туберкулезом, в поездку по жемчужному ожерелью Золотого кольца отправили детей местных чиновников.
Блатных. А немощные сироты меж тем в самый разгар летней жары страдали в душных палатах санаторной школы, потому что тендер на закупку кондиционеров не был реализован…
Одним словом, скандал быстро разгорелся до областного. Губернатор раскритиковал произвол и бессердечие районных властей, взял дело на личный контроль, созвал пресс-конференцию… Но тут его неожиданно забрали на повышение в Москву.
А про нас и про скандал забыли. То есть не забыли, конечно, потому что летом в Германию поехали все-таки настоящие баторцы. Отборные туберкулезники.
А мы остались. Так нам и надо.
Для самой Лауры Петровны это кончилось плачевно. Из Департамента ее уволили, и теперь она работала в спортивной школе. Пашка, как всегда, был при матери, бегал с препятствиями и в МГИМО. Впрочем, прославился он не этим. Уже весной, после того как скандал сдулся и почти позабылся, Пашка стал героем. Таким, настоящим, без шуток. Случилось все так. Пашка тренировался по берегу реки, бегал по тропкам, прыгал через канавы и кочки, развивал легкие. Бежал, а на пляже, на третьих как раз песках, тонула шестиклассница. На третих песках коварные воды, течение, омуты, глубина, ключи со дна бьют. Одним словом, шестиклассница тонула, а мама ее впала в истерику и только кричала. Пашка кинулся в воду и вытащил девчонку на берег, хотя сам при этом едва не утонул, стукнувшись головой о топляк.
Я написал про него статью. «И все-таки Паша»
Сам я вместо Германии поехал в приморский лагерь, в смену юных журналистов, там мы хвалили море и, как всегда, ругали отдельные недостатки. А когда вернулся домой, обнаружил еще два письма от Александры. В одном она описывала, как состоялся заезд баторцев по Северной Рейн-Вестфалии. Прошел он хорошо, но скучно, рассказать нечего. Никто не упал в Рейн с теплохода. Никто не прыгнул с Кельнского собора. Никто не объелся штруделем. Сплошной орднунг и прочее счастье.
Во втором конверте была фотография, черно-белая и старая, совсем настоящая, пожелтевшая и кое-где даже потрескавшаяся. На косой песчаной дюне сидел тощий дядька, он выставил перед собой щит, сплетенный из сушняка. По песку бродили привязанные за лапки вороны, много, штук двадцать. И море вдалеке, а по морю кораблик с парусом. Время чувствуется. Я люблю, когда в произведениях есть время, когда прошлое, а когда и будущее.
