— Ша! — снова гаркнул мужчина в блузе. — Кто позволил? Совесть художника, черт вас всех раздери! Лист бумаги найдется?
И, не дожидаясь ответа, он раскрыл свой чемоданчик, в котором все увидели тюбики с красками, палитру и несколько кисточек.
В рядах газетчиков случилось легкое замешательство. Художник оглядел комнату, глаза его продолжали сверкать гневом.
— Вы что? Оглохли? Говорю, лист бумаги мне дайте! Писаки несчастные!
Лист бумаги из другой комнаты принес самый молодой работник газеты Володя Смеух, у которого, как все говорили, блестящее будущее журналиста.
Художник схватил большой лист бумаги, примерил его к стенке, потребовал:
— Кнопки!
Появились кнопки. Молниеносными движениями могучих рук лист был приколот к стене. Художник пристально посмотрел на Давида Семеновича, и Давид Семенович отчего-то смутился.
— Что хотели сказать этой мазней?
Давид Семенович несколько замешкался с ответом, и художник заорал:
— Вы что? Разговаривать отучились? Я спрашиваю: что хотели сказать этим… вашим плакатом?
— Ну… — Давид Семенович робко развел руками.- Коммунистический субботник завтра. Вот мы… вроде призыва.
— Вроде призыва… Коммунистический субботник…- Он задумался. — Так… Цель ясна.
Из двух тюбиков художник выдавил на палитру красную и черную краски, взял две кисти, и вся редакция стала свидетелем чуда: легкие быстрые движения кистью по бумаге; несколько тяжелых шагов по комнате; пауза, опять быстрые движения кистью- и на глазах у всех возникла атлетическая фигура рабочего, поднявшего на свои сильные плечи тяжелый металлический рельс. Феде показалось даже, что он заметил, как рабочий сделал движение корпусом- поправил рельс (в этот момент художник добавил рабочему стремительную линию).
Тут рисование было прервано. Великан в блузе отошел к окну, вгляделся в плакат, нахмурился и вдруг ловко плюнул в сторону печки.
— Ну, это уже слишком, — возмутился Давид Семенович.
Художник рассеянно посмотрел на него, однако сказал сравнительно мягко:
— Пардон. Привычка. Но я в поддувало. Там зола. Не противно.
Федя подошел к поддувалу и убедился, что незнакомец плюнул очень даже метко.
Труд возобновился. За спиной рабочего надулось ветром красное революционное знамя, и на нем возникли слова: «Все на коммунистический субботник!» Плакат был великолепен. Газетчики и Федя вместе с ними молча, с восхищенными лицами стояли перед ним. Давид Семенович непонятно к чему сказал:
— Извините…
— Ладно. Можно вешать, — пробурчал художник.- Движения мало, черт бы его побрал!
Все пошли вешать плакат; сейчас же около него собралась настоящая толпа, загудела, заволновалась.
Когда вернулись в комнату, то увидели, что художник спит на диване, подложив под голову свой обшарпанный чемоданчик. Будить его не решились.
Художник проснулся вечером, когда в комнате горели две керосиновые лампы, и вокруг них бились серые пушистые бабочки. Посмотрев на работников редакции, он сказал:
— Из Москвы пехом протопал. Устал. Однако ближе к делу, — остановил он себя. — Нил Тарасович Харченко. Художник. Как теперь говорят, из буржуйской семьи. Отец рыбку с Каспия в первопрестольную возил. Купец. Ну и рекламка у него была: «Сам ловил, сам солил, сам привез, сам продаю». С семьей я порвал. Еще до семнадцатого, в художественном училище тогда над натурой изнывал. В партии большевиков не состою. Но революцию одобряю, хочу ей служить своей кистью. Прошу взять на работу. Еще вопросы есть?
Нил Тарасович стал работать в редакции. Техника печатания губернских газет тех лет не позволяла помещать рисунки, и Нил Тарасович писал плакаты, рисовал карикатуры. Они вывешивались на рекламных щитах и тумбах; и фанерный буржуй, в которого стреляли типографские рабочие на стрельбище, тоже был нарисован им. Для газеты Нил Тарасович писал злые и хлесткие фельетоны.
И в редакции и в типографии художника полюбили — он оказался веселым, общительным и, как ни странно, несмотря на свой бас и привычку орать, на редкость стеснительным и скромным человеком.
С Федей он сошелся быстро и часто говорил ему:
— Вот вся эта заваруха кончится, поедем ко мне в Москву, покажу тебе свои портреты. Я, видишь ли, Федор, портретист. — Рассматривал Федю внимательно и добавлял: — И ты, понимаешь, ищи в себе талант. В каждом человеке какой-нибудь талант заложен.
В типографском дворе Нил Тарасович появился в неизменной своей блузе, только рукава ее были закатаны по локоть, и, конечно, свой чемоданчик принес.
— Цель тебе ясна?- спросил он Федю.
— Ясна! Рисовать медведя.
— Точно! — Нил Тарасович метко плюнул в жестяную ржавую банку. — Нравится мне твой медведь. Характер в нем чувствуется, черт бы его разодрал! Темперамент.
Художник достал серый холст, растянул его в деревянной рамочке, приготовил краски, кисти.
— Значит так, Федор. Важна, понимаешь, поза. Видел я, как медведь лапу протягивает, когда есть просит. Характерная, тысяча дьяволов, поза. Можно его так поставить?
— Можно. Только ему чего-нибудь дать надо. А нету. Была таранка, да я ее съел.
— Съел, значит. Туда ей и дорога, таранке.- Нил Тарасович достал из чемоданчика маленький сверток. — На вот. И давай ему помаленьку. Обед мой.
В свертке были два яблока и ломоть хлеба.
— А как же вы? — неуверенно спросил Федя.
— Ха! Не хлебом единым жив человек, Федор! Мишка-печатник сидел рядом и спокойно слушал
этот разговор. Но, когда появились яблоки и хлеб, он задергал носом, оживился и вдруг встал на задние лапы и протянул к Феде правую переднюю.
— Сам понял, что от него требуется! — заорал художник. — Двадцать пять тысяч водяных! За работу!
Первый сеанс продолжался около часа. Мишка-печатник позировал не очень охотно — все старался поскорее выклянчить у Феди яблоки и хлеб.
А Федя зачарованно смотрел, как под волшебной кистью Нила Тарасовича появляется на холсте Мишка, точь-в-точь как в жизни и даже красивее!
Забегая вперед, нужно сказать, что еще пять дней приходил в тесный дворик Нил Тарасович, и в результате появился портрет Мишки-печатника, тот самый, который и сейчас висит в типографии, потемневший от времени, пыли и невнимания людей…
Немного страшным и таинственным становится город в вечерние часы. Фонарей мало — темно, и людей мало, и кажется, что весь город с его домами, скверами, пустыми улицами — живой, и притаился он, и ждет чего-то… Лишь иногда пройдет патруль, цокая подкованными сапогами, вспыхнет, разгораясь, папироска, и осветится молодое лицо, и красная звездочка ярко блеснет на фуражке. Уйдет патруль, затеряются голоса, и опять тишина в городе; только далеко, за рекой Упой, на окраине, там, где казармы красноармейцев, поют песню. И слов не слышно, и мотив незнакомый, а тревожно от этой песни становится на душе у Феди, и хочется сделать что-нибудь особенное, например, сесть на буланого коня с пышной гривой и ветром промчаться по затаившимся улицам, разбудить их, и, конечно, вышли бы люди за ворота, смотрели Феде вслед и удивлялись: «Это что за красный богатырь скачет по нашему городу?»
Федя опаздывал на митинг в кинотеатр «XX век»: там дядя Петя выступать должен.
Быстро бежит Федя по Киевской, страшновато немного. Кто его знает, а вдруг за каждой рекламной тумбой по два агента мировой контрреволюции стоят? Для них курьер большевистской газеты «Коммунист» Федор Гаврилин очень даже подходящая добыча. Противные мурашки бегут по спине от таких мыслей.
Но вот и кинотеатр «XX век». Народ у входа толпится, шум, давка; пролетки извозчиков с пустыми козлами обступили столб, как лепестки большого черного цветка. Лошади овес жуют из торб, привязанных к их мордам, фыркают, а п темных лошадиных глазах газовые фонари отражаются. Фонари шипят, потрескивают, ярко горят. В их свете Федя очень хорошо разглядел огромную афишу: на ней девушка в профиль нарисована такая красивая, даже не верится, что на самом деле бывают на свете такие девушки. И написано фиолетовыми жирными буквами: «Сегодня большая картина «Женщина, которая изобрела любовь». А поперек афиши белая полоска бумаги, и на ней торопливыми черными буквами: «19 августа 1919 года лекция «Зачем нужна советская власть?», Вход бесплатный. В первую очередь пускаются на лекцию тт. красноармейцы».
Хоть и свободный вход, а не пробиться — народу полным-полно, в дверях пробка. Что делать? И тут увидел Федя: возле самого окна кинотеатра здоровый дуб растет, один толстый сук заглядывает прямо в окно, а на суку том уже сидит пацан в рваном картузе, подался пацан вперед, замер и рот раззявил. Видать, интересно!
Федя быстро залез на дуб, прошел, балансируя, по суку.
— А ну, подвинься!
— Тише, башка… — зашипел пацан.
