В этот же вечер состоялось и наше представление, но к нам собралось не более двенадцати зрителей, так что нам едва удалось покрыть расходы. Зрители страшно хохотали во время представления, и герцог был ужасно обижен. Все они ушли, не дождавшись конца, за исключением одного мальчугана, который заснул.
Герцог утверждал, что эти арканзасские олухи ничего не смыслят в Шекспире, что им нужно что-нибудь грубое — низменную, пошлую комедию или далее что-нибудь похуже.
— Теперь я знаю, что им понравится, — прибавил он и на следующее утро, взяв большие листы оберточной бумаги, намалевал черной краской афиши и расклеил их по городу.
На афишах было написано следующее:
В ЗАЛЕ ГОРОДСКОГО СУДА!
ТОЛЬКО ТРИ ВЕЧЕРА!
ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНЫЕ ТРАГИКИ
ДЭВИД ГАРРИК МЛАДШИЙ
и
ЭДМУНД КИН СТАРШИЙ
из
Лондонского и других европейских театров исполнят потрясающую трагедию:
КОРОЛЕВСКИЙ КАМЕЛЕОПАРД
или
ЦАРСТВЕННОЕ ЧУДО!!!
За вход 50 центов.
Внизу афиши последняя строчка была написана самыми крупными буквами:
ЖЕНЩИНАМ И ДЕТЯМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН.
— Если уж это не заманит их в наш балаган, значит я плохо знаю Арканзас, — заявил герцог.
Весь следующий день король и герцог проработали над устройством сцены, занавеса, установили ряд свечей у рампы. Вечером зала быстро наполнилась зрителями. Когда все места были заняты, герцог оставил свой пост у входа, стал перед занавесом и произнес небольшую речь, в которой расхваливал эту трагедию, говоря, что это одна из самых потрясающих трагедий, какие только существуют на свете, — и пошел нести небылицы про Эдмунда Кина старшего, исполняющего в ней главную роль. Наконец, когда общее нетерпение достигло наивысшей степени, герцог поднял занавес. В ту же секунду на сцену выскочил король на четвереньках, совсем голый… только размалеванный кругами и полосами всех цветов, ослепительно великолепный, как радуга! Вся публика умирала со смеху, и когда король, напрыгавшись и накувыркавшись доустали, уполз за кулисы, все стали хлопать в ладоши, кричать, шуметь, пока король не показался опять и не проделал то же самое, и потом должен был проделать и в третий раз — так кричали и вызывали его зрители. Безобразные прыжки и кривлянье старого дурака могли действительно рассмешить даже мертвого.
После этого герцог опустил занавес, поклонился и сказал, что трагедия эта будет исполняться всего только два раза вследствие того, что артисты приглашены в лондонский Друриленский театр, где все места уже распроданы заранее. Тут он поклонился и прибавил:
— Если нам удалось показать почтеннейшей публике забавное и поучительное зрелище, мы обращаемся к нашим посетителям со всепокорнейшей просьбой: пусть они посоветуют своим друзьям и знакомым тоже посмотреть нашу трагедию.
Голосов двадцать закричало:
— Как! Уже кончено? Это все?
Герцог отвечал:
— Да, все!
Тогда поднялся страшный шум. Все с бранью и криками бросились на сцену. «Обман! Издевательство!» кричали в толпе. Но один высокий, красивый и видный мужчина вскочил на скамейку и крикнул:
— Успокойтесь! Одно слово, господа!
Все остановились и замолчали.
— Нас надули, — продолжал красивый мужчина, — и очень гнусно надули. Но мы не хотим стать посмешищем всего города до конца наших дней. Не правда ли? Поэтому выйдемте отсюда спокойно и станем расхваливать представление, чтобы весь город был одурачен одинакова, тогда уже никто не сможет посмеяться над нами. Разве это не благоразумно? («Правда, правда, судья прав!» закричала толпа.) Отлично! Итак, ни одного бранного слова! Разойдитесь тихонько по домам, расхваливайте трагедию и советуйте всем пойти посмотреть ее.
На следующий день только и было разговору что о чудесной трагедии. Вечером весь театр опять был битком набит, и публика снова была одурачена.
Мы с королем и герцогом вернулись на плот и хорошо поужинали. Около полуночи король и герцог приказали нам с Джимом отплыть на середину реки и причалить к берегу мили на две ниже города.
На третий вечер театр был опять переполнен, но на этот раз не было новых лиц — публика была та же, что и на первых двух представлениях. Я стоял возле герцога и заметил, что у всех входивших зрителей оттопыривались карманы, и по зловонию, исходившему от них, я заключил, что в их карманах были отнюдь не духи, а скорее тухлые яйца, гнилая капуста и тому подобные лакомства. И если я могу различить запах дохлой кошки, — а я бьюсь об заклад, что могу, — то этих кошек было ровно пятьдесят четыре.
В зале стоял такой отвратительный запах, что я чуть не задохся. Когда все места были заняты, герцог дал какому-то подвернувшемуся под руку молодцу четверть доллара и попросил одну минуту постоять у входных дверей, а сам пошел кругом на сцену, я за ним. Но как только мы зашли за угол и очутились в темноте, он шепнул мне:
— Выходи потихоньку, а как выберешься из толпы, беги во весь дух к плоту!
Я послушался. Мы прибежали на плот одновременно и тотчас же поплыли вниз по реке. Никто из нас не проронил ни словечка. Я думал о бедном короле: каково-то ему теперь разделываться с публикой! А он вдруг вылезает из шалаша да весело спрашивает:
— Ну, герцог, рассказывай! Все ли хорошо обошлось?
Оказывается, он и не был в городе.
Только отплыв миль на десять от городка, решились мы зажечь огонь и сели ужинать. Король и герцог покатывались со смеху, вспоминая, как они одурачили публику.
— Пустоголовые дураки! — говорил герцог. — Я хорошо знал, что они промолчат на первом представлении, для того чтобы и остальные попались в ловушку; я знал, что они знатно приготовятся к третьему вечеру, чтобы поблагодарить нас за два предыдущих. Да и опять с носом остались! Я дорого дал бы, чтобы посмотреть, какие у них теперь рожи!
В эти три вечера мошенники наши собрали четыреста шестьдесят пять долларов. Я еще никогда не видел такой кучи мелочи, собранной вместе.
Скоро оба улеглись и захрапели.
— Тебя не удивляет, Гек, что короли поступают, как жулики? — спросил меня Джим.
— Нет, — отвечал я, — нисколько! Все они такие. Что ни король, то жулик.
— Неужто так?
— Правду тебе говорю. Вот, например, Генрих Восьмой. Каждый день он брал себе новую жену, а наутро отрубал ей голову. И хоть бы бровью повел. «Приведите ко мне Нелли Гвинн!» Ему приводят. «Отрубите ей голову!» Рубят. «Приведите Джен Шор!» говорит он. И она приходит. «Отрубите ей голову!» Рубят. «Приведите красавицу Розамунду!» Приводят. На другое утро: «Отрубите ей голову!» Рубят. Ты не знаешь королей, Джим, а я их отлично знаю. Наш старый пройдоха еще лучше других. А то вот, например, тот же Генрих рассердился за что-то на родного отца и приказал утопить его в бочке вина, словно кошку. Честных королей вообще не бывает. Если ты зазеваешься и оставишь свои деньги без присмотра, будь уверен, что король прикарманит их. Если ты заплатишь ему вперед за работу да не станешь приглядывать за ним, он обжулит тебя и тут. Рот он открывает лишь затем, чтобы выругаться или солгать. И поверь мне: будь у нас на плоту не этот король, а другой, нам еще горше пришлось бы. Другой еще сильнее надул бы жителей того городка. Я не говорю, что наш король непорочный ягненок, потому что таких королей не бывает, я говорю только, что он не хуже других королей. Король всегда останется королем, и этого не нужно забывать.
— Но неужели, Гек, от каждого короля так же несет водкой, как от нашего?
— Да, Джим, трезвых королей не бывает. Почитай-ка историю, увидишь.
— Но герцог как будто больше похож на человека?
— Пожалуй. Впрочем, далеко не всегда. Когда он пьян, он совсем как король.
— Ну, в таком случае Джим не хочет иметь с ними никакого дела. Как было бы хорошо, если бы у нас и этих двух не было!
— Я согласен с тобой, Джим, но уж теперь ничего не поделаешь, раз они сидят у нас на шее. Хотя, конечно, было бы приятнее совсем не иметь дела с королями.
Надо ли было объяснять Джиму, что это были просто самозванцы! Ведь настоящие короли ничем не отличались от них.
Я лег спать. Джим не разбудил меня, когда пришла моя очередь стать на вахту. Он дал мне поспать до утра. Когда я проснулся, Джим сидел, грустно поникнув головой, и все вздыхал и охал. Я знал, что в такие минуты он грустит по своей жене и детям, и не заговаривал с ним. В первый раз он так надолго отлучился из дому, а я убежден, что он любил свою семью не меньше, чем белые люди. Он часто плакал и тосковал по ночам и, думая, что я сплю, приговаривал сквозь слезы:
— Милая бедная Лиза, бедный Джонни, никогда мне не видать вас больше, никогда!
Добрый, хороший негр был Джим!
Джим в новом костюме. — Семейное горе. — Она! — Наследство.
