– Я думаю, это он загадочным казаться хочет, – предположил Юрик.
– Зачем? – не понял Рома.
– Перед девчонками, – пояснил Юрик. – Знаешь, как им загадочные нравятся?
Рома кивнул. Он не был маленьким, он знал, что у всех девочек странный вкус. Это его бесило. Девчонкам нравилась отъявленная ерунда, и они всегда делали все специально, назло. И в простой школе так было, и в театральной тоже.
Юрик предложил:
– Давай посмотрим, что у него в рюкзаке.
Роме это не понравилось.
– Мы тоже как воры будем.
– Ладно тебе, мы же ничего брать не собираемся.
– А если нас кто-то увидит?
Юрик согласился, да, их неправильно могут понять.
Когда Рома и Юрик вернулись на второй этаж, книга «Судебная медицина» была изъята Нянькиным и перекочевала в учительскую. Одноклассники разбрелись. Мицкевич стоял возле подоконника, довольно широко расставив ноги, и смотрел на небо.
Рома и Юрик остановились неподалеку.
– На что он смотрит? – спросил Юрик негромко.
– На облака, – ответил Юрик.
– Двинутый, – поставил диагноз Юрик. – Может, просто подойти и спросить: слышь, ты, эмо, ты часы украл?
И прежде чем Рома успел ответить, Юрик уже шел по направлению к романтически настроенному Мицкевичу, чтобы задать тому заветный вопрос. И он бы спросил, но произошло невероятное. Из класса выбежала Юля Балта. На щеках ее горели пунцовые пятна. В одной руке Юля держала раскрытый рюкзак, а в другой часы на блестящем браслете.
– Ребята! – крикнула Балта на весь этаж срывающимся голосом. – Я часы нашла!
Все разом обернулись к ней. У игравших на подоконнике в «Монополию» Иоффе и Веролоева из рук посыпались фальшивые доллары. Рогов словно нарисовался из воздуха.
– Где? – заорал он, выхватывая часы.
Тут Юля Балта запнулась и сказала негромким, срывающимся голосом, словно кто-то сдавливал ей горло:
– Я их в рюкзаке нашла… Рюкзак столкнула с парты, часы выпали.
– А чей рюкзак, чей?! – у Рогов задвигались уши от предвкушения скорой расправы.
– Евы. Ивановой, – еще тише сказала Балта.
И все посмотрели на Еву.
Говорить родителям или не говорить? Этот вопрос встает перед каждым нормальным ребенком. Да и взрослых он тоже часто мучает. (У них ведь есть свои родители.) А если говорить, то все начистоту? Или, положим, скрыть какие-то факты?
Не в том даже дело, что родители не поймут. Скорее, ты опасаешься их торопливого, неуклюжего участия. Уж лучше пусть остаются в неведении.
Рома ничего не сказал ни стоящему у телевизора папе, ни пускающей табачные кольца маме о том, что произошло в школе после обнаружения часов. А случился там форменный скандал.
Ева вырвала свой рюкзак из рук Юли Балты и спряталась от рычащего, скрежещущего зубами Рогова в женский туалет. Там Ева просидела до самого общего сбора, состоявшегося в кабинете физики.
Педагоги: Нянькин, Калина, Макар Семенович и лысый Андрей Григорьевич – дождались, когда весь класс рассядется по скамейкам. Четыре учителя, как судьи, рядком сидели на кафедре за столом. Когда все разместились и Катапотов уронил на пол жвачку и стремительным движением сунул ее обратно в рот, начался «Экстренный общий сбор». «Экстренным» его назвал Макар Семенович.
– Ева, – сказал он, – подойди и встань здесь.
Он показал место рядом с кафедрой.
Но Калина запротестовала:
– Не пойдет, – сказала она. – Это не суд.
– Хорошо, – недовольно отозвался Борода. – Ева, оставайся там, где ты сейчас.
Ева, кстати, и не собиралась вставать. Рома отметил про себя, что держалась она так, словно ни в чем не была виновата. Ева сидела с прямой спиной, с высоко поднятой головой и внешне казалась спокойной. Но в руках она быстро теребила мягкую в складках резинку для волос. Пальцы так и мелькали.
Речь взял Макар Семенович. Начал он, по обыкновению, издалека.
– Когда Станиславский и Немирович-Данченко встретились в ресторане «Славянский базар», чтобы поговорить об открытии Московского Художественного театра…
Тут Калина снова не выдержала.
– При чем здесь Станиславский? – возмутилась она и обратилась к Еве Ивановой. – Ева, ты что, взяла часы?
Весь театральный класс затаил дыхание.
– Мне их в рюкзак подложили, – сказала Ева. – Зачем мне чужие часы? Тем более мужские.
Последний аргумент на короткое время поставил совет педагогов в тупик. Казалось, учителя не знали, что еще сказать.
– Точно не брала? – спросил Нянькин.
– Нет, – сказала Ева твердо, а после обратилась к одноклассникам: – Чего вы на меня смотрите? Не брала я ничего!
Рома спрятал глаза. Ему почему-то стало стыдно, неудобно и захотелось скорее оказаться в коридоре, а лучше дома, подальше от школы.
Макар Семенович повернулся к педагогам и сказал нечто неразборчивое. На что Нянькин ответил довольно внятно:
– А я говорил, не надо было делать из этого событие…
Ева взяла свой злополучный рюкзак и вышла из класса, не спросив разрешения. Никто ее не задерживал. Это был последний урок. Театральных занятий в пятницу не было. Калина громко сказала, что все свободны. Школьники торопились выйти из класса. У дверей образовалась пробка.
Когда Рома проходил мимо кафедры, он услышал, что Калина, наклонившись к Андрею Григорьевичу, сказала тихо-тихо:
– Теперь… перессорятся.
На что лысый Андрей Григорьевич ответил:
– Перестань, все образуется.
Калина покачала головой. Она не верила, что все образуется.
Выходные прошли прекрасно. Рома и думать забыл о часах и о школе. Он ходил с родителями в кино. Папа уснул в мягком кресле. Его не смущал мощный стереозвук, от которого, казалось, звенела мелочь в карманах у зрителей.
Уже дома папа, всегда строгий и положительный, решил поиграть. Он, бывало, неожиданно превращался в ребенка. Когда никто не видел. В этот раз он принес из одежного шкафа вешалку со своими галстуками. Если в радуге было бы столько цветов, жители земли ходили бы, задрав головы. Галстуков было, наверное, больше пятидесяти, может, сто. Рома не считал.
– Ты закрываешь глаза, – объяснил отец правила игры, – подходишь к вешалке, берешь галстук и, не глядя, говоришь, какого он цвета.
Рома не сообразил:
– А как я это пойму?
– Ты должен почувствовать. Сосредоточишься, и этот цвет как бы появится у тебя в мозгу. Это называется биоэнергия…
Тут вмешалась мама:
– Не морочь ребенку голову.
– Я не морочу, – сказал отец. – По телевизору видел. Говорят, это не так сложно.
– Хорошо, – сказал Рома, – я могу попробовать.
И он закрыл глаза.
На ощупь все галстуки были разными. Одни – мягкие, скользящие по ладони, другие жесткие с вплетенными синтетическими нитями, по которым приятно было провести большим пальцем. Рома положил себе на ладонь один из галстуков. Еще сильнее зажмурился.
– Ну… – услышал он нетерпеливый голос отца.
Никакого цвета у Ромы в мозгу не появилось. Он просто сказал:
– Синий.
Рома открыл глаза. Увидел удивленные лица папы и мамы. Он посмотрел на ладонь. В ней лежал галстук темно-синего цвета.
– Это совпадение, – сказал отец, – случайность.
– Неправда, – вступилась за Рому мама, – много у тебя еще синих галстуков?
Действительно, синий галстук был один. Имелось несколько небесно-голубых, но синий один.
Папа нахмурился.
– Давай еще раз попробуем, – сказал он Роме.
– Не хочу, – ответил Рома.
Он испугался, что во второй раз не получится.
Папа не стал настаивать. Он снял синий галстук с вешалки, расправил его и произнес:
– Завтра на работу надену.
В понедельник Юрик встретил Рому у школьного крыльца.
– Я долго думал, – заявил он вместо приветствия, – и понял, что это Ева часы взяла.
Рома не понял, почему он так решил.
– Потому что она все блестящее носит, сережки там, браслеты…
– Хочешь сказать, она стала бы часы роговские носить?
Юрик на секунду задумался.
– Ну кто ее знает? Может, и стала бы. Она такая эстравагантная…
– Экстравагантная, – поправил Рома.
– У тебя зубная паста на носу, – парировал Юрик.
Рома потер нос. Паста на носу и даже в волосах – такое с ним случалось.
Возле школьной раздевалки они встретили Нянькина. Педагог имел расстроенный вид. Он переложил тренерский свисток в другую руку – Нянькин был единственным педагогом, который здоровался с учениками за руку. Рукопожатие Нянькина оказалось неожиданно слабым.
– Ребята… Я вас очень прошу… – Нянькин с трудом подбирал слова. – Ева Иванова… Ей сейчас придется несладко. Пожалуйста, будьте к ней снисходительней.
Для Евы настали непростые времена. Юля Балта пересела на другую парту. Вокруг Евы образовался круг отчуждения. Все в классе обходили ее стороной. Ученики входили в класс, не здоровались с Евой, рассаживались, старались не смотреть в ее сторону. Это старое слово «бойкот».
