Ерофей с Фаридой все мимо ушей пропускали, но мать Ерофеева не спускала — на болтуна с клюкой накинется:
— Моя невестка получше иной русской бабочки — мила, скромна, мужу покладиста. Меня, старую, от тяжелых работ избавила, а что татарочка — так она крещёная. Чего языком трепешься.
Одному, другому прищемила старуха язык — замолчали. Но на коней с завистью поглядывали. Один такой у богатого купца кучером служил — Касьян Пурыгин. Купец большие табуны имел — разбегутся по степи, глазом не окинешь. Любил на тройке с ветерком прокатиться. Как-то велел Касьяну лучших рысаков запрячь, выехали на тракт. Глядят — впереди тройка почтовая, хозяин и крикнул кучеру:
— Обгони! Чего тянешься?
Дёрнул Касьян за вожжи, купец удивился — почтовые лёгкой рысью бегут, его в галоп перешли, но догнать не могут. Купец тростью ткнул кучера, тот кнутом щёлкнул — кони во весь дух понесли. Вот уж пена с губ полетела, а почтовые всё впереди. Купец глаза выпучил — у простого ямщика кони резвее рысаков его тысячных, тут Касьян обернулся, закричал:
— Кабы, хозяин, лошадей не загнать?! Вон правая пристяжная уже захромала. А Ероху-ямщика всё равно не догоним, его это тройка.
Купец пожалел своих коней, велел ход сбавить и назад повернуть.
После того долго не выезжал, про Ерофеевых коней всё думал: «Кабы мне таких!..»
Послал к нему кучера и наказал:
— Уломай ямщика, денег больших от меня посули, а тройкой чтоб я овладел!
Касьян стал к Ерофею подкатывать с разговорами:
— Продай коней, а его степенство не оставит своей милостью.
Но тот выслушал и сказал как отрезал:
— Не продажные кони! Семью мою кормят. А милость хозяйская — дело изменчивое.
Кучер вернулся к купцу ни с чем. Но тому тройка Ерофеева — будто сорина в глазу. Одно втемяшилось — добыть коней и баста. Высказал Касьяну:
— Что ж, продать не желает — дурак, значит!
И намекнул тут же, будто невзначай обронил:
— Найдутся людишки — коней уведут; за деньгами-то не постою. Ну, а кони в табунах моих затеряются — попробуй сыщи.
Касьян и решил: «Чего другим случай такой отдавать, сам использую — деньги от купца получу».
Стал дожидать удобного случая. Как-то летом, темной ночью, забрался к Ерофею во двор; а кони лягаются, только белый смирно стоит. Увел Касьян его со двора и погнал в степь. Доскакал до реки, коня через мост правит, а тот к броду поворачивает. Только коснулся воды — и растаял, а вместо него вдруг лебедь белый крылом взмахнул и полетел в камыши. Касьян из воды на берег выбрался. Трет глаза — коня нет, лишь седло с уздой на берегу лежит. Пришлось седло на себя взваливать да переть в село десять верст. К утру лишь вернулся. Мимо двора Ерофеева проходил, глядит — конь белый во дворе мирно сено жуёт. Касьян глазами заморгал и пошёл к себе. На другую ночь опять забрался. Глядит — рыжий конь мирно стоит. Касьян его и увёл. Только от села отскакал, глядит — впереди стог сена горит, а рыжий на него со всего маху скачет; у самого пламени на дыбы поднялся — и не стало его вдруг, лишь, взлетел к небу голубь красный, будто язык пламени, и полетел к селу. Касьян чудом в стог не угодил, рядом свалился. Всё ж бороду опалил. Только отполз от огня, приподнялся, глядит — люди на пожар бегут. Увидели Касьяна с бородой обгорелой и — к нему. Хозяин стога первый на него накинулся:
— Такой, этакой — стог поджёг, больше некому! Табак в селе только ты куришь! Давай рассчитывайся.
Другие его поддержали. Касьяну деваться некуда, пришлось бычка на двор мужику утром свести. Мимо Ерофеева дома проходил, глядит — рыжий во дворе сено жуёт. Касьян обозлился, думает: «Как бы Ерофееву гнезду учинить разорение?!»
Ночи не спит, осунулся. А тут недогляд большой за лошадьми; как-то со скачки хозяйского любимца не выгулял, напоил сразу — конь и занедужил. Купец выгнал кучера без расчёту, себе другого нанял.
Запил Касьян с той поры, хозяйство, жену бросил и в город подался. Там с двумя конокрадами на базаре снюхался, подговорил помочь ему коней увести. Вернулись в село, во двор к Ерофею забрались. А кони тихо стоят, будто ждут кого-то. Ушами лишь водят да на конокрадов косятся.
Касьян в этот раз вороного выбрал, а татям белого да рыжего отдал. Только они со двора вывели, вскочили, а коня поскидали их тут же.
Который упал с белого — в лужу превратился, который с рыжего — в колоду обугленную. А вороной помчал Касьяна к оврагу, что за селом был, и сбросился вместе с всадником. Сам обернулся чёрным вороном и улетел в лес.
Поутру вышли Ерофей с Фаридой во двор, за ними мать, дедка старый и сынишки малые. Ерофей коней стал запрягать, старик ему помогает и говорит:
— Снилось мне, будто коней кто-то ночью пугал.
Тут мать воскликнула:
— Дождя вроде не было, а гляньте-ка — лужа у калитки!
Погнала к луже гусей, да запнулась и проворчала:
— И колоду кой черт притащил.
Ерофей улыбнулся, посадил Фариду с сынками в коляску и повёз кататься. Вскоре солнце взошло — лужа высохла, а колоду старик на дрова изрубил.
К вечеру бабы мимо Ерофеева двора коров гнали, новость принесли — Касьяна с переломанным хребтом в овраге нашли. Жене доложили, а она от него отказалась:
— Здоров был — меня бросил, а немощен стал, так объявился.
Пришлось уряднику вмешиваться — достали добры люди Касьяна, принесли в село. Жене деваться некуда — приняла.
Однако лекарь велел Касьяна в город в больницу везти. Пошла баба к купцу лошадь просить — как-никак многие годы верой и правдой у него служил, но тот отмахнулся:
— Бродягам я не помощник.
И велел её со двора вытолкать. Хорошо, соседи свою лошадь дали, увезла мужа. Ерофей про Касьяна услышал, сказал вдруг, будто вспомнил чего-то:
— Вот она — милость, хозяйская, как для него обернулась.
Все же оклемался Касьян. Только стал с тех пор скособоченный, голова трясется. С протянутой рукой у церкви постоит, наберёт медяков на шкалик и в трактир ямщицкий скорее. Там выпьет и плачется всем проезжающим о том, как сгубила его заговоренная тройка и как через Ерофея-нечистого убогим стал. Его послушают, посмеются и скажут:
— Не тройка сгубила тебя — жадность! Ерофея мы знаем — удалой ямщик!
И, глянув в лицо его пьяное, добавят:
— Сам ты, братец… нечистый!
В разрез тракта речка течет, летом тихая, а в сухмень мелела: в омутках вода стоит, меж ними ручеек — зайцу перепрыгнуть сущий пустяк. Тут ямщики и переправлялись. Зимой тоже лиха не знали — ударит мороз, закует речку — где хошь проезжай. Однако по весне разольётся, брёвна, словно щепки, несёт. Ямщики окрестных сел мост построили, да не рады: исправник караул на мосту поставить решил. Он в округ недавно назначенный был, старый-то дела запустил, на дорогах разбой случался, чаще у моста грабили. Вот новый и объявил:
— Всех разбойников изведу!
Ямщики, вздохнули:
— От разбойников караул — дело хорошее!
Только, затея та сущим разбоем для них же и обернулась: кому через мост нужда — деньги плати. А караульные в книгу записывают: кто куда ездил, заплатил ли, а нет — в долговую графу заносили. Да кабы копейку за переезд, а то — гривенник. А мужику не напастись: на другой берег за сеном аль на пашню сколь раз в день приходилось мотаться, бродами переправляться пробовали, да солдаты караульные ловили, штраф сдирали. Бывало, правда, жалели, — как-никак сами из мужиков, — отпускали и никуда не записывали. Однако исправник узнал, надумал караульных арестантами уголовными заменить: эти, дескать, не спустят. И начальнику окружной тюрьмы заявил:
— Нечего твоим подопечным казенный хлеб даром жрать, пущай послужат отечеству!
Отобрал несколько, раздал солдатскую амуницию и поставил. А потом на мосту таможню выдумал.
— У меня, — говорит, — в округе, как в хорошем государстве, должно быть устроено, а значит, и таможня нужна.
От неё и купцам не стало житья: караульные остановят, товар оглядят, требуют пошлину. Само собой, и себе откраивали, потому за доходами строго следили. Исправник будто в воду глядел — никому не спускали: бывало, иной купец взропщет — по какому праву, мол, — у него товар отберут, самого в речку. Вот и стали платить безропотно. Поперву — деньги в казну, да вскоре приметили; у исправника часы карманные с золотой цепочкой появились, потом гнедых пара и тарантас новый. На нём к губернатору в гости катался. Слыхали, будто племянником приходился, потому всегда ездил запросто и никто жаловаться не смел.
А как-то с поклоном губернатору табакерку серебряную преподнесли, да ничего не вышло. Губернаторова прислуга сказывала, что его превосходительству золотую исправник сразу же подарил, а губернаторша будто пальчиком только племяннику погрозила да шалуном назвала. Она-то чуток лишь старше была. А он из себя видный, лицом дородный, Андрей Власычем звали, по фамилии Жгучин-Жучин. Про него посказульку в народе сложили: «Жгучин-Жучин всех замучил!» И уж, вправду — ямщикам гибель, купцам разорение. Кричит: по-государственному веду! А кто знает — по закону ли? Скоро до бунту недалеко, да губернатор вдруг сам исправника от должности отстранил и с моста караулы снял
