– Это правда! Робинсон правду сказал! Мы не хотим! – раздались голоса из шеренги. – Никто не может нас принудить!
Шум и беспорядок разрастались. Тоненький, бледный мальчик выбежал из рядов и, размахивая руками, с жаром доказывал что-то своим соседям. Другие громко шикали, но никто их не слушал.
– Послушайте, ребята, – начал было растерявшийся Ньюмен. – У нас все – и взрослые и дети – должны пройти дактилоскопирование. Так постановило полицейское управление. Нужно подчиниться.
– Не хотим! Не будем! – закричали возбужденные голоса. – Берите оттиски с преступников!..
Мак-Магон поднялся из-за стола и вышел на середину холла. Теперь он находился против самого центра шеренги и мог видеть взволнованные, сердитые или насмешливые лица школьников. Хомер встал и расправил боксерские плечи, словно готовясь собственноручно расправиться с непокорными. Один только Ричи остался сидеть у стола, внимательно прислушиваясь и приглядываясь ко всему происходящему. Директор поднял руку. Наступила сравнительная тишина.
– Друзья мои… – сказал Мак-Магон неласковым голосом. – Друзья мои, до сих пор наша школа считалась одной из самых образцовых в штате. До сегодняшнего дня вы были дисциплинированными мальчиками и девочками и исполняли все, что считали нужным ваши учителя и наставники. Сейчас от вас требуют немногого. Полиция считает необходимым провести дактилоскопирование, потому что это помогает опознать и установить личность любого человека и бороться с преступлениями…
Его прервали бурными криками:
– Мы не преступники! Не хотим! Пускай отправляются к преступникам!
– Прекратите шум! – потребовал Хомер. – С вами говорит директор!
Мак-Магон закусил тонкие губы. Его очки зло сверкнули, когда он повернулся к Чарли Робинсону.
– Я знаю, – сказал он, повышая голос, – я знаю, откуда здесь этот дух противоречия. Мне не раз указывали на Беннета и Робинсона как на зачинщиков многих дерзких выходок…
– Берут пример со своих взрослых, – буркнул Хомер. – После войны все они распустились…
Черный мальчик не спускал глаз с директора.
Мак-Магон продолжал, обращаясь в пространство и как бы не замечая Чарли:
– Следует напомнить Робинсону, что он учится в школе только благодаря великодушию нашего уважаемого председателя. – Мак-Магон выдержал презрительную паузу. – Поведение Робинсона может произвести невыгодное впечатление. Мистер Миллард и другие попечители вряд ли захотят держать в школе такого недисциплинированного ученика…
Мальчик вздрогнул и опустил голову. Шеренга зашевелилась.
– Это запрещенный удар, сэр, – раздался за спиной директора приглушенный голос.
Мак-Магон резко повернулся и встретился со взглядом младшего учителя.
– Что такое, мистер Ричардсон? Вам не нравятся мои слова? Вы собираетесь исправлять мой стиль? – Мак-Магон язвительно усмехнулся. – Мой совет вам – заниматься более внимательно преподаванием литературы, а не критикой вашего директора… Понятно?
Пока шел этот тихий, но выразительный разговор, Ньюмен и его свита складывали с помощью Хомера все свое хозяйство: валики, стекла, тюбики с краской. Когда все это было уложено в плоский чемодан, сыщик обратился к Мак-Магону:
– Мы уходим, сэр. Впервые нас так принимают. Все понятно, сэр, и я доложу обо всем начальнику. Пускай уж он сам разговаривает с попечителями. Видно, в школе-то вашей не все так благополучно, как кажется… и как гласит вывеска, – ядовито прибавил он.
Мак-Магон встрепенулся. Куда девался злой блеск его очков, закушенные узкие губы! Теперь на сыщика и его товарищей смотрело самое радушное и доброжелательное лицо.
– Минутку, Ньюмен, не торопитесь. У меня в кабинете стоит холодильник новой конструкции, а в нем… Впрочем, вы лучше сами исследуете, что в нем стоит… Этому коктейлю научил меня во время войны один английский баронет… Чудо, знаете ли!
– Гм… баронет? – промычал сыщик.
– Да, да, баронет. Он уверял, что этот коктейль спас ему жизнь после Дюнкерка, – торопился Мак-Магон. – Идемте же, Ньюмен!
Сыщик взглядом посоветовался с товарищами. Лаборант подмигнул и облизнулся. Мак-Магон перехватил этот взгляд и взял Ньюмена под руку:
– Прошу, джентльмены, вы не раскаетесь… Мистер Хомер, приглашайте же инспектора!
Хомер тотчас же, без дальних слов, начал подталкивать к двери белокурого полицейского.
Они покинули холл, оставив настороженную шеренгу школьников и иронически улыбающегося Ричи – младшего учителя.
Собственно говоря, это была всего-навсего игрушечная труба, некогда выкрашенная в зеленый цвет, а теперь облезшая до того, что отовсюду выглядывала белая жесть. Но это не мешало обладателю трубы, дяде Посту, носить ее на желтом шнуре с такой гордостью, словно она была получена им по наследству прямо из рук Юбы Билля – героического бретгартовского возницы и почтальона.
Впрочем, и жители Стон-Пойнта гордились этой трубой, или рожком, ничуть не меньше его владельца. В Америке люди любят маленькие чудачества, от которых веет традициями сороковых годов[1]. Дядя Пост со своим рожком был достопримечательностью Стон-Пойнта. Всех приезжих немедленно вели смотреть и слушать рожок дяди Поста. Люди сведущие поговаривали, будто сам мистер Миллард обмолвился однажды, что рожок дяди Поста стал как бы неким гербом Стон-Пойнта. А уж мистер Миллард знал, о чем говорил, недаром у него, в его замке, рядом с телевизором красовалась, всем на удивление, деревянная прялка семнадцатого столетия. Уж эти богачи всегда обзаводятся такими вот никому не нужными предметами, стоящими огромных денег, вроде прялок и арф или даже русских настоящих самоваров, которым гордился приятель Милларда – судья Сфикси.
Именно Сфикси, а за ним еще одиннадцать самых именитых семейств в городе тоже говорили, что дядя Пост и его рожок прелестны и поэтичны и совсем напоминают начало прошлого века. При встрече с дядей Постом они улыбались ему, а иногда даже давали на чай, хотя он обслуживал вовсе не их аристократический Парковый район, а восточную окраину, так называемый Левый Берег, и Горчичный Рай, где жили негры.
Дядя Пост – подвижный, сухонький, увенчанный седым задорным хохолком – был похож на птицу. Он никогда не сидел спокойно на месте: то ерошил свой хохолок, то трогал себя за нос, то вдруг начинал свирепо шлепать себя по коленке.
Обязанности почтальона нисколько его не удовлетворяли. Он ухитрялся быть одновременно нянькой у нескольких осиротевших ребят, учить грамоте детей, которые не могли ходить в школу, помогать баптистскому пастору в церкви и быть советником всех вдовых женщин. Даже самое малое горе своих подопечных он принимал близко к сердцу.
Настоящего имени дяди Поста никто не знал, да это было и не важно. Зато даже последняя собачонка в городке знала его хрипящий, сипящий, стонущий и задыхающийся, как астматик, автомобиль того невообразимого цвета, который зовется оливковым.
До того как у дяди Поста завелось это подобие машины, он объезжал свой район на высокой, страусообразной тележке-трясучке, в которую была впряжена лошадь, сохранившаяся, вероятно, тоже с прошлого столетия. Звали этот музейный экспонат Фиалкой. Завидя издали толстую старую лошадь, все мальчишки Стон-Пойнта начинали кричать:
– Фиалка, рысью! Фиалка, в галоп!
И Фиалка начинала мелко и кокетливо перебирать ногами.
Когда техника во всем мире сделала стремительный бросок вперед, дядя Пост счел неприличным ездить долее на Фиалке. И вот в один знаменательный для Стон-Пойнта день обитатели города сначала услышали, а потом и увидели дядю Поста в новом экипаже механического типа, по-видимому с двигателем внутреннего сгорания.
Много-много сил тратил бедный старик на свое оливковое чудовище. Прежде чем остановиться, он долго и мучительно обуздывал свой экипаж, а обуздав, с торжеством вытаскивал желтый в клетку носовой платок, вытирал взмокший седой хохол и только потом прикладывал ко рту знаменитый рожок.
Раздавались звуки певуче-пронзительные, лесные, как будто доисторический человек в девственном лесу сзывал на совет своих соплеменников.
Из домов, поспешно вытирая руки о фартуки, выскакивали женщины с заготовленным в кармане письмом или с молчаливым ожиданием в глазах. Теперь женщины смотрели не так жадно и скорбно, как в дни войны, когда все они ждали весточки из-за океана. Однако и сейчас дядя Пост не мог пройти равнодушно мимо вопрошающих глаз и неизменно говорил:
– Ваше письмо еще, наверно, в конторе, мэм. Но я непременно в следующий раз захвачу его.
Больше всего любили дядю Поста ребята Восточной окраины. Едва раздавался зов его рожка, как из всех домов, школ, аптек, бой– и герлскаутских клубов и лож высыпала детвора. Многих он знал не только по имени, но мог даже сказать, когда такой-то мальчик или такая-то девочка болели коклюшем или дифтеритом и собирают ли они марки или сигарные этикетки. Часто он подзывал к себе одного из таких ребят и говорил, пощипывая нос:
