— Ныряй справа, хряк!
— Сам ты хряк-то! Не учи!
— Возьму лесину да по загривку!
— Вот он, ну! Держи, держи, говорю!
Калинка сунулся посмотреть, и в это время хитрый налим, подкараулив момент, отчаянно дернулся и выскользнул из пальцев.
— Утёк… уте-ек! — испуганно заревел Калинка.
Мальчишки ринулись к нему. Есть на ком сорвать злость.
— Эх, ты, сухорукой! Вот тебе!
— Всю рыбалку загубил! На-ка ещё!
— Сухорукой!
Вечером мать, найдя на печи плачущего Калинку, стала гладить его по волосам и приговаривать:
— Ах ты, горюшко мое. Всю-то жизню у тебя из одной рученьки вываливаться будет! Потому и не вяжись ни во что. Будь тихоньким, смирнехоньким. Тише воды. Ниже травы. Пусть уж другие скачут. А ты у меня увечный. Что ж поделать-то. Живи тихонько, глядишь и ничего — жизня и пройдёт!..
— Зачем он перебрался? — спросил водитель.
— Все равно! — ефрейтор поглядел на часы. — Пора кончать! Скоро надо открывать движение. Там уже машины подошли, — кивнул он подбородком в сторону развилки.
— Придётся им подождать, — с иронией ответил водитель, — Или пусть едут! Если очень торопятся на тот свет!
— Я всегда говорил, что капитан Штубе — умница! Он построит аэродром точно в срок! Никакие партизаны для него не помеха!
— Я бы так не смог, — кивнул водитель, показав вниз на Калину. — Нормальному человеку это не по силам!
— Кто говорит, что они нормальные! У них вот здесь, — ефрейтор показал на голову, — притупление! Только мы — арийцы — люди до конца. Остальные ближе к животным.
— И с другой стороны скапливаются машины, — заметил водитель. — Сегодня мы провозились.
— Всё из-за этого конюха! Я давно замечал, что он — скользкий тип! Наш капитан гениален, но всё же мягковат. Ему не хватает твердости господина обер-лейтенанта.
— Да, это верная мысль! Я тоже так думал.
— Но вообще-то, мне кажется, там ничего нет. Партизаны уже все пронюхали. Недаром вчера ничего не было! — заключил ефрейтор. — Я не сомневаюсь, что дорога чиста!
На развороте борона зацепилась обо что-то, вильнув, съехала в кювет.
— Ах, черт! Но-но, милай!
Борона выскочила назад, перевернувшись зубьями вверх.
— Вот леший!
Калина украдкой бросил взгляд на бугор. Один немец сидел в коляске, закутавшись с головой, другой вышагивал по бугру, глядя совсем в другую сторону.
— Даже не смотрят, как я тут убиваюсь. Уверены! Вот так бы и ехать… Все одно следа-то не видно, грязью замывает.
Калина переводил взгляд с бороны на бугор и обратно. Не видят или не догадываются…
— Нет уж, лучше как надо, — он снова повернул борону на зубья, радуясь, что немцы ничего не заметили. Всё-таки метров сто проехал на полозках!
Он снова спустился в кювет и, чтобы не думать о смерти, стал вспоминать свою Катю. Это было его лучшее воспоминание…
Он был уже большой. Все его сверстники уже встречались с девчонками. Ходили на гулянки.
— Куды тебе! — отговаривала мать. — Инвалид! Подрастешь ещё — оженю на Таське!
Таська — деревенская пьяница — была вдовой. Длинноносая, тощая, сутулая, как старуха. Ни кожи, ни рожи…
— Не вздыхай! — говорила мать. — Таська ему плоха! Видели! А сам-то лучше, что ль? У неё и дом, и корова…
— Я что… я могу, — робко соглашался Калина.
Но однажды ему передали записку. От Кати. Он не поверил. Катя была красавицей.
Он пришёл к дубу у школы — она так велела в записке. У дуба все назначали свидания. «Не придёт, смеётся, — думал он, — ну и пусть посмеется, не жалко!»
Но она пришла. Красивая, тоненькая, как солнечный лучик. Весёлая.
— Чего надо-то? — спросил он грубовато. — Зачем звала?
Она засмеялась, потом сразу стала серьезной и попросила дотронуться до больной руки.
— Трогай, — удивленно позволил он, и она тихонько дотронулась до той самой скрюченной, ненавистной ему руки, что изломала, принизила его, сделала последним человеком в селе.
— Не больно? — спросила она еле слышно и вдруг быстро, словно боясь передумать, прижалась губами к этой руке.
— Ты что?! — спросил он, потрясённый. — Зачем?
— Никому я тебя не отдам! Калинушка!
Преодолев дикое сопротивление родни, она вышла за него. И Калина стал теперь бояться вдвойне. И за себя, и за свое нежданное счастье!
— Господин ефрейтор! — окликнул водитель. — Ничего не понимаю! Странно, не видят знака!
Ефрейтор сразу открыл глаза.
— Доннерветтер! — выругался он. — Кто-то торопится на тот свет!
Запряженная двумя лошадьми, к опасной зоне мчалась повозка. Из-за кустов не было видно, кто правит.
— Живо, — приказал ефрейтор, — туда!
Сизый дым толчками запульсировал из выхлопной трубы мотоцикла
— Поздно! — ефрейтор поднял автомат над головой и дал короткую очередь.
Повозка не остановилась. Она уже въехала в опасную зону.
— Скорей! — заорал ефрейтор. — Поезжай, где уже боронил тот идиот!
Мотоцикл рванулся навстречу повозке.
— Назад! Или стреляю! — крикнул ефрейтор и осёкся, опустив автомат.
Лошадьми правил эсэсовец. На заднем борту сидел еще один эсэсовец с пистолетом в руках.
— Это ты стрелял, олух?! — с угрозой спросил он, глядя сверху на ефрейтора. — Остановись-ка, Ганс. Что ему надо?
— Но там минировано, — поспешил заявить ефрейтор, как бы извиняясь. — Впрочем, по этой стороне уже можно проехать без риска. Мы вас проводим.
— Минировано! — эсэсовец презрительно дернул плечами. — Подумаешь! Мы-то рискуем каждую минуту. Можешь полюбоваться, — он показал на повозку. — Партизаны! Видел ли ты партизан в глаза?! Показать, как они выглядят? Не намочи в штаны! — он криво усмехнулся, заметив, как вытянулось лицо у ефрейтора. — Жало уже вырвано. Но, — добавил он зло, — взорвали мост и четырех наших туда… — Он поднял голову вверх и поглядел на небо. — Туда. Ну! Полюбуйся.
Ефрейтор живо выбрался из коляски мотоцикла и осторожно заглянул в повозку. Там, неестественно вывернув голову в сторону и вверх, лежал на животе какой-то старик в изодранной одежде. Возле него боком лежал ещё один. Этот был совсем мальчишкой.
— Мальчишка, — разочарованно протянул ефрейтор и недоверчиво спросил: — Он взорвал мост? Невероятно. Где же была охрана?
— Охрана — фью! Я же сказал, что она теперь там, — эсэсовец снова показал на небо. — Если бы это был мальчишка… Девчонка! Она-то ещё жива.
— Эту взял я, — повернулся первый эсэсовец, до сих пор молча куривший. — Она лежала вот так, — он раскинул руки. — Мёртвая, и всё! Но у меня особый нюх. Я её ногой. Вот так, — он пнул кованым каблуком в лошадиный зад. — Тпрру! Да, пнул вот так, и она вскочила. Живёхонькая! Правда, ранена. В руку. И ещё вот сюда, — он дотронулся до паха. — Умело притворялась. Могла бы уйти! — с самодовольством докончил он.
— Да, да. Могла бы уйти, — понимающе поддакнул ефрейтор. — Вас можно поздравить.
— Поздравить! — разозлился второй эсэсовец. — Ещё четверо ранены! Если каждая девка будет убивать по восемь немцев… — он не договорил. — Поедем ли мы когда-нибудь! — заорал он. — Эй, Ганс!
— Я обязан проводить. Поедете за нами. Только за нами. Одну минуту! — ефрейтор повернулся к водителю. — Съезди, пусть он пока прекратит боронить.
Калина настолько обессилел, что, когда мотоциклист остановил его, показав жестом, что он может перекурить, сразу повалился набок, прямо в грязь.
— Нет, — прошептал он, — не закончу. От страха все силы потратил! Две ездки ещё… Сейчас-то самое опасное. Раз до сих пор не было, значит, здесь и жди, — он смотрел на узкую полосу дороги, которую оставалось проборонить. Щербатый камень высился как раз посредине её.
Запряженная двумя лошадьми телега двигалась за мотоциклом по другой стороне там, где он уже проборонил.
— Заездили, — пробормотал Калина. — Теперь-то не страшно им! Торопятся — не дали доборонить, а уж прутся! Везут что-то… Встать, что ли, а то заругают ещё! — начал он подниматься, видя, что они подъезжают.
Ефрейтор крикнул ему:
— Посмотри тельега! Ну, шнель! Это есть партизан! — он повернулся к эсэсовцу, правящему лошадьми. — Момент! — Тот кивнул и остановил лошадей. — Смотри! Благодарь их!
Калина стал подниматься суетливо и неловко, успел стать только на колени и так и замер.
Из повозки кто-то приподнял голову (задний эсэсовец сразу навел пистолет) и посмотрел на Калину. Нет, не на Калину, а куда-то мимо, на кусты, потому что глаза на этом страшном — сплошной синяк — лице разбегались, и заметно было, что они стараются остановиться, сосредоточиться, но это им не удается.
— Никак баба… девка! — вырвалось у Калины.
— Благодарьи её! Ну!
«Не жилец девка, — впился в неё взглядом Калина, — не жилец… Не здешняя, сразу видно. Если б была откуда поблизости, сразу б узнал. А это, видать, городская. Голова-то совсем не держится… на свет взглянуть не может. До вечера не дотянет, это уж точно. Вот дела-то! А я думал, партизаны — сила. А тут девка… Из-за неё, значит, здесь убиваюсь, смерть свою караулю!»
