– А тебе?
– А мне попадет, – признался Алешка. Он всегда точно знал: когда соврать, а когда сказать правду. – А я вам за это, – пообещал Алешка, – одну подсказку сделаю.
Настала тишина. Я подобрался к краю лестницы и заглянул вниз.
Павлик стоял, круто согнувшись, подставив Алешке ухо. Алешка в это ухо что-то быстро шептал. Глаза у Павлика становились все больше и больше. Я даже испугался: сейчас они как выскочат, как поскачут по ступеням. А Павлик – за ними, подбирать.
Но обошлось. Павлик выпрямился, перевел дыхание.
– Ну... – сказал он. – Это точно? Спасибо. – Он сунул в карман мой платок, в который была завернута стекляшка. – Я сделаю. Прямо завтра. И тебе сразу позвоню.
Мы вернулись в квартиру. Сначала я, потом Алешка.
– Что ты ему напел? – спросил я.
– Да ничего особенного, – небрежно обронил Алешка. – Я ему этого жулика нашел. Который на свадьбах ворует.
Павлик позвонил на следующий день. Мы уже были дома. Алешка делал вид, что старается над уроками, а сам нетерпеливо ерзал на стуле и поглядывал на телефон.
Бросился на звонок.
– Да, товарищ Павлик! Я так и знал, товарищ Павлик! Спасибо, товарищ Павлик! И справочку такую напишите, ладно? С печатью. Как? Акт экспертизы? Так точно, товарищ Павлик.
Лешка положил трубку и повернулся ко мне довольной мордахой.
– Дим, как мы с тобой и догадались, так и есть! В этом пузырьке, Дим, была серная кислота. Это, Дим, хуже уксуса. Это, Дим, все Глотов натворил!
– Помедленнее, пожалуйста. Я записываю.
– Не прикидывайся! Этот Глотов, когда я спал в батисфере, достал жемчужину и капнул на нее эту кислоту. И она заболела.
С этим можно согласиться. Если бы не один вопрос: зачем Глотов это сделал? Из подлости? Из зависти? Глупость какая-то. Взял бы да и выкинул ее в мусоропровод.
Алешку мои сомнения немного охладили.
– Ты умный, Дим, – признал он. – Тут какая-то тайна.
Я еще сказал, что Глотов не такой человек, чтобы просто вредить кому-нибудь из зависти. Он такой человек, который делает подлости не для собственного удовольствия, а для собственной пользы.
– Вот зачем он спер синюю папку?
– Чтобы присвоить себе эти всякие творения Вадика.
– Бред.
– Сивой кобылы? Почему?
– Весь институт знает, над чем работает Вадик. А Глотов скажет: «Это я все придумал! Давайте мне премию!» Ну, ему и дадут. И еще добавят.
– Мы, Дим, – высказал Алешка здравую мысль, – что-то еще не знаем.
Я согласился.
– Поэтому, Дим, надо нам все-таки с Глотовым здороваться. Потерпи уж. Давай еще немного с ним подружим. А когда все узнаем, мало ему не покажется.
То, чего мы не знали, мы узнали на следующий день. И все стало ясно. Все стало на свои места. Почти все...
Алешка сделал маленькую хитрость. Перерисовал свой эскиз жемчужницы с жемчугом на хороший лист бумаги, расцветил его фломастерами, да еще и пририсовал сверху маленькую фигурку двуногой русалки. Потом выдрал из рамки почетную грамоту, которую выдали нашей маме в нашей школе за «плодотворную работу в составе родительского комитета», и впарил в нее свое творение.
– Это, Дим, будет подарок Глотову. Пусть подавится. Поехали!
Проф. Ю.Н. Глотова мы застали в очень хорошем настроении. Он даже что-то напевал. Наверное, симфонию Моцарта номер сто.
– Это вам, – сказал Алешка, вручая ему рисунок, – в память о нашей совместной научной работе.
Глотов сначала расцвел, а потом немного нахмурился. И сказал в адрес Коренькова, укоризненно покачав головой:
– Поспешность в науке не приводит к результату. Легкомыслие здесь недопустимо. – И предложил нам по чашке чая с конфетами «Раковые шейки».
Но сначала вызвал Лидочку. Она пришла хмурая и непримиримая. И зыркнула на нас сердитыми глазами. Как на предателей.
– Слушаю, Юрий Николаич.
– Лидочка, вот этот документ отдайте переводчикам. Срочно. Распечатайте – и мне на стол. Я в общих чертах содержание его знаю, но хотелось бы иметь точный и подробный текст. У вас тридцать минут на все. Время пошло.
Лидочка вышла. Алешка, крикнув: «Я в туалет!» – выскочил за ней.
И вот, когда мы наелись конфет и напились чаю, когда вышли в коридор, тут все и случилось. Открылась тайна.
В коридоре нас ждала Лидочка. Она протянула Алешке сложенный листок бумаги и молча ушла.
Алешка его развернул, прочитал то, что там было написано, и сунул листок мне под нос:
– Понял, Дим? Теперь его можно брать!
Я до сих пор помню эту бумажку. Хотя мы ее и отдали потом папе в доказательство глотовской подлости.
Это было письмо. Из Калифорнийского университета. Там было вот так написано:
«Глубокоуважаемый мистер Иурий Глотофф!
Ваше предложение о проведении в США научных исследований с целью ускоренного наращивания перламутрового слоя в раковинах-жемчужницах заслуживает нашего внимания. Мы готовы предоставить Вам лабораторию и некоторые денежные средства на взаимовыгодных условиях.
Ждем подтверждения Вашего согласия для подготовки Вашего выезда в США».
Письмо было подписано каким-то профессором по имени Джеральд Скотт.
Да, теперь даже мне все понятно, без намеков и подсказок.
Глава XIII
В одном флаконе
Вообще, в нашей школе почти все учителя довольно хорошие. Они, конечно, порой бывают довольно вредными. Особенно перед концом четверти. Но все-таки не вреднее нас. У них лишь один существенный недостаток: каждый учитель считает свой предмет самым главным и самым для нас необходимым, особенно в будущей жизни. Вот, например, наш математик... Мы его Синусом прозвали. Он очень на синус похож. Правда, я никогда не видел этот синус в натуре. И не только я. Да и есть ли он на самом деле? Что-то я сомневаюсь. Синусоида – бывает, а синус – нет... Так вот, наш Синус часто кому-нибудь из нас повторяет: «Ну скажи мне, оболтус, как ты будешь жить без знания математики? Ведь без красивых чисел и изящных формул ты и шагу ступить не сможешь! Дремучая голова!»
Ага, это он прав. Я, когда улицу перехожу на зеленый свет, то всегда перед этим таблицу умножения повторяю. У нас одна знакомая бабуля, перед тем как улицу перейти, все время крестится и молитвы шепчет. А я – таблицу умножения.
– Все в мире, – говорит Синус, – держится на математике. Стоят дома, висят мосты, плавают корабли, летают самолеты, взмывают космические станции.
– Все в мире, – говорит наш Бонифаций, учитель литературы, – держится на прекрасных и мудрых книгах. Дома, заводы и фабрики, мосты и самолеты, наука и искусство. Все в мире держится на совести человека. А совесть, честь, порядочность, ответственность воспитывает в нем литература.
В общем, все школьные предметы, каждый сам по себе, самые главные. Получается, шагу ступить невозможно без математики, литературы, физкультуры и... музыки. Вот тут у Бонифация маленький прокол. Он у нас, кроме литературы, ведет еще и занятия по музыке. Это факультативно. Ну, это так: хочешь – ходи, не хочешь – не ходи, только не мешай, когда Бонифаций собирает вокруг рояля в актовом зале любителей классической музыки. Кстати, у нас таких довольно много набралось, даже из числа школьных хулиганов. И Бонифаций часто говорит, что главное в воспитании человека – это прекрасная музыка, серьезная, а не всякая эстрадная дребедень. Прекрасная музыка учит человека чувствовать, рождает в его душе глубокие мысли и благородные порывы.
– А литература? – спросил как-то я.
Бонифаций на секунду затормозил, разозлился:
– В конце концов, Дима, это одно и то же, по целям и задачам. Явления одного порядка.
Я не стал спорить, только подумал: если бы Игорь Зиновьевич преподавал еще и географию, то и этот предмет он считал бы самым главным для воспитания человека. Чтобы он не заблудился в различных климатических зонах.
А по сути так оно и есть. Все предметы – главные. Все они нужны и необходимы, чтобы человек стал человеком...
Так вот, насчет музыки. Насчет композиторов, симфоний, профессоров и всяких наук. Алешка в переменку зашел в актовый зал, где в это время Бонифаций в одиночестве сидел за роялем, и пальцы его неторопливо бегали по клавишам.
Алешка подошел, весь из себя скромненький, присел рядом. Бонифаций взглянул на него.
– Что загрустил, Оболенский?
– Так что-то, Игорь Зиновьевич. Как-то так. Сыграйте мне что-нибудь вкусненькое.
– Например?
– Какую-нибудь симфонию. Моцарта. Номер сто.
Бонифаций улыбнулся.
– Не могу, Алексей.
– А я думал, вы все симфонии умеете.
– А эту не могу.
– Почему? Очень длинная, да?
– Потому что она не существует. Моцарт написал около пятидесяти симфоний. Сотой у него нет.
– Недобрал, значит? Ну тогда сыграйте мне его симфонию... как она... А, вспомнил – «Практическая».
