— Придется обойтись без милосердия божьего, — насмешливо улыбнулся учитель. — Удивительно все-таки примитивная у вас система пропаганды. Кого не удается заманить пирогом, того кнутом загоняют. Неужели вы не видите, что, пока человек был темным, пирог и кнут хорошо служили, а теперь не действуют. Скоро придет время, когда церковь исчезнет с лица земли…
— Что, церковь исчезнет?! — ксендз едва не разразился потоком слов, совершенно неприличных для духовной особы.
— Да, исчезнет! — подтвердил учитель.
— Опомнись, Пуртокас! — уже не владея собой, крикнул ксендз. — Велико милосердие божие, но велик и гнев: и неверующие изведают его до конца!
Ксендз стукнул палкой о стол. И от этого звука сам вздрогнул и, очнувшись, огляделся.
— Напрасно мы спорим, — уже успокаиваясь, сказал ксендз. — Все равно мы не убедим друг друга.
— Надо полагать, — согласился Пуртокас. — Менять убеждения мне поздновато.
Учитель отнесся ко всему этому разговору гораздо спокойнее, чем ксендз, но тут он вдруг почувствовал сильную усталость и только сейчас заметил, что оба стоят. Выдвинув из-за стола стул, он подтолкнул его гостю, а сам сел на диван.
— Нет, я пойду, — сказал ксендз. — Жаль, от души жаль, но я бессилен спасти вас. С богом! — Он постоял еще мгновение, цепким взглядом окинул стол, книжные шкафы, полки, как бы что-то выискивая, и, ничего не заметив, повернулся и медленно вышел.
За шторой послышались всхлипывания. Там стояла жена учителя, побледневшая, с заплаканным лицом. Ксендз направился прямо к двери. Когда женщина открыла ее, он сказал:
— Проводи меня немножко, дочь моя.
Женщина накинула платок и вышла следом. Когда они очутились за углом, ксендз огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, спросил:
— Слыхала?
Вместо ответа женщина всхлипнула еще сильнее.
— Он что, всегда таким был?
Женщина вытерла слезы уголком платочка:
— Нет, не совсем таким. Прежде, до пенсии, когда еще работал, пошутит, бывало, надо мной или другими верующими, но не зло. А теперь… Теперь, как заболел, нервный очень стал, даже слушать страшно.
— Большое несчастье ждет его и вместе с ним тебя, дочь моя, если не придешь ему на помощь, — таинственно сказал ксендз.
— Как же ему помочь, настоятель? Я каждый день молюсь за него, — снова начала плакать женщина.
Ксендз задумался.
— Не читает ли он каких-нибудь латинских еретических бумаг?
— Читает, настоятель, читает. Школьники принесли ему, и все вместе читают. Доктор запретил утомляться, я пробовала отговаривать — не слушает: все равно читает.
— А тебе известно, о чем там пишут? — сурово спросил ксендз.
Женщина испуганно поглядела на него и отрицательно покачала головой.
— Это дьявольские письмена! От этого чтения он и стал таким, и чем дальше, тем неистовее будет, попомни мое слово, — грустно сказал ксендз. — Но мне нужно бы получше изучить эти письмена. Тогда бы мы знали, как удержать его от безумия. Возьми и завтра же принеси мне эти бумаги.
— Боюсь, — всхлипнула женщина. — Не знаю, что он мне за это сделает. Такой несговорчивый стал.
— Как хочешь, — равнодушно сказал ксендз. — Но гореть в адском огне суждено не только заблудшим, но и тем, кто мог их спасти и не сделал этого.
— А что я скажу, если он хватится?
Ксендз положил руку ей на плечо.
— Не печалься, все будет хорошо. Ты ничего не видела, ничего не знаешь. И греха здесь нет. Не можем же мы с тобой молча взирать на то, как он гибнет.
Женщина молчала.
— Завтра я весь день буду дома. Прямо ко мне и приходи. Ничего не объясняй ни Розалии, ни пономарю, если встретишь. Ну, с богом, дочь моя! Ступай домой. Я буду ждать.
И ксендз, благословив ее, перешел на другую сторону улицы.
Судьба старинной рукописи
После обеда настоятель Кряуна почувствовал себя вконец измученным и в ожидании жены Пуртокаса начал поглядывать на кресло-качалку. Его охватывал соблазн немножко отдохнуть, однако он знал, что, как только опустится в кресло, тут же заснет. Годы давали себя знать. Здоровье было уже не то, что раньше, а аппетит остался прежним. Поэтому обед стал для Кряуна настоящей работой, после которой приходилось отдыхать. Так было каждый день, и в этот сладкий час никто не имел права будить настоятеля, разве что, если бы костел вдруг обрушился. Сегодня Кряуне было не до сна. И все-таки кресло манило его к себе. «Просто так посижу, — решил настоятель. — Могу же я посидеть не засыпая». Придвинув кресло поближе к окну, чтобы не пропустить гостью, он удобно устроился в кресле и сразу почувствовал приятную истому. «Может быть, почитать?» — подумал ксендз. Он не брал с полки книгу уже несколько лет и совершенно отвык от чтения… А впрочем, это значило: встать, тянуться за книгой, снова проделать путь от полки до кресла. И Кряуна решил не утруждать себя…
«Почему же она не идет? — сердился ксендз. — Может, не удалось взять рукопись у этого безбожника?»
В комнате было тихо, кресло полегоньку качалось… ксендз явственно увидел вдруг Пуртокаса. Старый учитель был мертв и лежал в гробу посреди костела. Из кармана черного пиджака Пуртокаса торчала пачка каких-то бумаг — рукопись! В костеле было пусто, лишь где-то за алтарем копошился пономарь. Настоятель крадучись подошел поближе к гробу и оглянулся. Еще секунда, и он протянул руку, но бумага выскользнула. Настоятель вцепился в нее изо всех сил и потянул к себе. Рукопись была словно пришита к карману. И вдруг покойник приподнялся и железными пальцами ухватил ксендза за руку.
— Ай-ай! — отчаянно закричал Кряуна, вырываясь изо всех сил.
— Настоятель, настоятель, это я, приснилось что-нибудь нехорошее? — испуганно трясла его руку Розалия.
Ксендз несколько мгновений смотрел на нее, ничего не понимая. Придя наконец в себя, он яростно сплюнул.
— Тьфу, покойник приснился. Должно быть, к перемене погоды.
— Тут какая-то женщина, настоятель, вас требует. Говорит, велели прийти.
— Да-да-да, велел! — уже окончательно очнувшись, вскочил ксендз. — Где она? Веди скорее…
Розалия вышла, и вскоре появилась жена Пуртокаса.
— Пришла, дочь моя, хорошо, что пришла! — ксендз пошел ей навстречу.
Женщина молчала. Губы ее были плотно сжаты. Глаза смотрели куда-то в сторону, мрачно и холодно.
Ксендз почувствовал недоброе.
— Вижу, заботы мои пропадают даром, — негромко сказал он, — что ж, стало быть, на то воля божья. Значит, слишком поздно, и отец небесный уже отвернулся от вашего дома.
Кряуна начинал новую атаку… Но она оказалась ненужной.
Жена учителя стояла, все так же глядя куда-то в сторону, потом быстрым движением вынула из-под плаща сверток и подала ксендзу.
Кряуна схватил рукопись.
— Ну, вот видишь! Доброе начало — это уже половина дела. — Долгие годы, служения церкви научили ксендза одинаково ловко скрывать и горе и радость. — А что до всего остального, дочь моя, не переживай, все, что делается с доброй целью, бог простит! Зайди ко мне через недельку!
Едва настоятель, проводив гостью, успел вернуться в свою комнату, как наружную дверь приоткрыл Клапас. Кряуна встретил его сдержанно, даже холодно, не предложил фотографу сесть и, не ожидая, пока тот начнет задавать какие-нибудь вопросы, начал говорить первым:
— Ты по этому делу? Не удалось мне, почтеннейший, не удалось. Совсем не удалось! Я говорил, что это крепкий орешек. Да и стар я для таких дел. Благословить вас могу, а дальше уже сами… Помощь божья всегда на стороне того, кто прав.
«Homo in hoc improbo mundo, pleno vanihitis et contemptionis, ludicrus solum hospes est…»
* * *
Клапас шел по улице, не разбирая дороги, сам не зная, куда и зачем он направляется.
Все способы вернуть рукопись были испробованы, и никаких результатов. Что теперь делать?..
Клапас сам не заметил, как очутился возле дома Пуртокаса, и спохватился, что глазеет на окна его квартиры. «Ну чего я тут болтаюсь, еще заметит кто-нибудь», — подумал он и отошел немного. Походив по улице, он с изумлением обнаружил, что опять оказался у того же дома. Это здание, с длинными старинными окнами, с зелеными дверями, притягивало его, как магнит. Там, внутри, его рукопись.
Что-то неладное стало твориться с Клапасом. Он пересек улицу, хотел подбежать к двери, вломиться в нее и крикнуть: «Отдайте рукопись, она принадлежит мне! Я ее нашел! Отдайте!» Он взбежал на крыльцо, уже было схватился за ручку, но в это время дверь неожиданно распахнулась сама.
Клапас отшатнулся в сторону, скатился с крыльца, но тут же остановился. Выбежавший из двери мальчик тоже остановился и весь как-то ощетинился. Они сразу узнали друг друга, но сначала оба были настолько испуганы и растерянны, что не решались ни слова сказать, ни с места двинуться.
Клапас пришел в себя первым. Он смекнул, какой счастливый случай подвернулся ему, и, стараясь улыбаться поласковее, протянул:
