О, эта женщина! Если разобраться, уже не так молода, но весьма очаровательна, свежа и легка. У нее есть необходимое для удачливого психотерапевта сочетание внешних и внутренних данных, у нее есть опыт, и у нее есть шарм. Черт возьми, а ведь он почти влюбился в нее! На самых первых сеансах, к которым его склонила обеспокоенная мать, он любовался этой дамой, с любопытством и тайным вожделением разглядывал ее ноги и декольте… он представлял себе невесть что, запираясь в своей комнате. О, если бы ему дали чуть-чуть времени и проявили чуть-чуть внимания – он, пожалуй, смог бы что-то слепить из себя, чтобы стать интересным для таких женщин, как она.
Но времени не дали. Размазали по приборной доске красной «хонды», оплевали и выбросили, как вчерашнюю газету, в которой прочли только колонку анекдотов и астрологический прогноз. Да, вот так мы выполняем свою работу, вот так мы отрабатываем свои гонорары.
– Наталья Николаевна? – взмолился он. – Мне очень-очень нужно с вами поговорить. Приезжайте. Она сломалась.
– Хорошо. Через двадцать минут. Нормально?
– Вполне! – Он едва сумел скрыть радость. Свою истинную радость. – Я буду ждать вас. Спасибо! Она не попрощалась.
Константин отключил у телефона звук и спрятал аппарат в карман брюк. Очень ненадежный карман, из которого у него постоянно все выпадало. Мать говорила, что когда-нибудь он потеряет ключи или еще что-то важное, но Костя не мог покончить с привычкой носить самые необходимые вещи в карманах.
Он надел черную перчатку из тонкой кожи (только одну!), сел на диван и стал ждать.
Мы, раскрыв рты, все как один смотрели на фасад дома.
Тринадцатый явно колбасило. Свет горел почти во всех окнах – такое мне видеть еще не доводилось. Исключение составляли пустующие квартиры, а таковых насчитывалось, наверно, всего-то штук пять-шесть. Черные дыры их окон совсем не портили общего впечатления.
– Вы это видали?! – спросил Владимир Петрович.
– Никогда, – ответила Таня.
– Балиин!!! – восхищенно протянула Томка. Я инстинктивно прижал ее к себе. Меня разрывали на части два желания: убраться подальше отсюда и, наоборот, остаться, чтобы досмотреть триллер до конца. Весь двор, минуту назад погруженный в вечерний полумрак и подсвечиваемый лишь бледными уличными фонарями, теперь был залит ярким желтым светом. Нечто подобное можно наблюдать зимой, подлетая к городу на самолете. Когда лайнер заходит на круг, готовясь к приземлению, на востоке можно увидеть яркое пятно света, достигавшее неба: это вовсю работали прожекторы местной теплицы, в которой выращивали огурцы. Зрелище одновременно завораживающее и пугающее.
– Что происходит? – почти в один голос спросили взбудораженные Кеша и Саша.
– Все дома, – ответил я, – и все одновременно послали сигнал марсианам. Буквально все. Или у меня галлюцинация?
– Тогда у нас всех галлюцинация, – ответила Таня. В желтом свете огней ее лицо казалось театральной маской, и отнюдь не маской комика. – И у них тоже.
Она кивнула в сторону улицы. Прохожие с тротуаров Тополинки таращились на эту невиданную картину, очевидно, полагая, что жители дома готовятся к празднованию Дня города и репетируют праздничную иллюминацию.
– Ты что-нибудь чувствуешь? – подал голос Владимир Петрович.
Таня вздохнула.
– Есть немного. Но еще не время. Когда будет нужно, я скажу.
– А когда будет время? Ты посмотри, все на месте. Понимаешь, все! Как сговорились! Что может произойти?
– Да подождите вы! – психанула Таня и сделала три шага вперед. Приложила руку к левому виску, начала делать круговые движения. Потом закрыла глаза.
… Позже она рассказывала мне, что видела и чувствовала. Странные образы, неконкретные. Какой-то мальчик… но как будто и не мальчик вовсе, а взрослый мужчина, но с очень детским лицом и детской душой… Рядом – женщина… не слишком молодая, но очень красивая. Что ей нужно от этого мальчика, который вот-вот заплачет?
Таня вспомнила ночной телефонный звонок. Она тогда услышала всего две фразы: «Да» и «Запереть девчонку в комнате», – и ничего не екнуло в груди. А что сейчас? Что это за мальчик и кто эта женщина? Они находятся в каком-то маленьком помещении и как будто спокойно разговаривают, но в этом спокойствии спрятано… скрыто…
Таня открыла глаза, встряхнулась, отвернулась от светящегося фасада десятиэтажки.
– Ну что? – поинтересовался Владимир Петрович. – Мне уже можно эвакуироваться?
– Эвакуироваться придется всем. Я так думаю. Хотя… может, и повезет.
У мужчины отвисла челюсть. Он потянулся рукой во внутренний карман куртки. Спустя мгновение я увидел серебристую фляжку и едва не рассмеялся.
– Наливки хотите? – предложил Владимир Петрович.
– От тещи? – спросила Татьяна. – Ага.
– Давайте.
Томка прижалась ко мне, обхватив обеими руками. Конфета, торчащая из кармана, упала на землю. – Пап…
– Что, милая?
– Я придумала еще одну историю про черную руку. Он прятался в лифте и нападал на…
– Доча, не сейчас.
Ковырзин Николай Григорьевич докуривал последнюю сигару и допивал остатки дорогого коньяка. Сцены из советских фильмов о гражданской войне, в которых приговоренный к расстрелу большевик просил белых дать ему возможность покурить напоследок, когда-то его трогали, вышибая скупую революционную слезу, но со временем он охладел к подобной патетике. Более того, стал ее презирать.
Сегодня он просто решил завязать с курением и алкоголем. Самое время вставать на лыжи!
Он посмотрел во двор из окна кухни. Свет он здесь не включал, поэтому прекрасно видел, что происходит вокруг дома. Вон там, на краю у детской площадки, стоит толпа, среди них – знакомый мужик из этого дома и парень, приходивший сегодня. Как будто ждут чего-то. Чего, интересно?
Ковырзин снял с подоконника подзорную трубу с хорошим увеличением. Нашел в объективе мужчин, навел резкость. Парень был чем-то взволнован и всматривался в окна. К его ноге прилипла маленькая девочка. Остальные взрослые передавали друг другу фляжку.
Ковырзин прикинул и так, и эдак. Почесал в затылке, снова взглянул в объектив трубы.
Что-то не так?
Он откатился на коляске в коридор, остановился возле зеркала прихожей, посмотрел в отражение. Откинул плед с колен, уперся руками в подлокотники кресла и поднялся.
– Ааа, чччерт!!!
Со стоном грохнулся обратно. Не рассчитал, переусердствовал, вот с непривычки и прихватило мышцы. Сейчас он попробует еще раз, уже более аккуратно. Только немного отдохнет, переведет дух.
Через минуту он повторил попытку, и на этот раз получилось гораздо лучше. Он выпрямился, потянул руки в стороны. Приподнял одну ногу, согнув ее в колене, потом вторую. Внутри что-то негромко хрустнуло, но суставы в целом работали нормально. Все до сих пор функционирует – это главное! По крайней мере, на один вечер его хватит.
Он проковылял в спальню, слегка припадая на правую ногу и держась рукой за поясницу, по ходу отмечая, что скорость передвижения тоже вполне приемлемая для решения каких-то несложных задач. Например, вот этой.
Он припал одним коленом к кровати, слегка приподнял матрас, засунул под него руку по локоть. О, как давно он не прикасался к этой штуке. Она все такая же холодная, хотя, бывает, и согревает сердце, особенно в мрачные дни. Когда-то они с ней вместе зажигали – ох, как зажигали…
Он вытащил сверток из толстого бесцветного платка, развернул. На ладонь лег старый добрый «Макаров» 1949 года, один из самых первых экземпляров, собранный в Ижевске еще до того, как модель в массовом порядке поступила на вооружение Советской Армии и органов внутренних дел. Подарок от командования за успехи в этом самом… в общем, черт с ними, с успехами, но пушка толковая и до сих пор способная поражать живую силу противника. И полная обойма внутри!
Ковырзин проверил предохранитель, сунул пистолет в карман халата, выпрямился. Почему-то представилась картина, будто он надевает пиджак (а еще лучше – военный китель!) со всеми своими государственными наградами, причесывается, натягивает фуражку… и пускает пулю в лоб.
Он рассмеялся. Если бы его кто-нибудь слышал, наверняка бы испугался, потому что вместо смеха получился скрип старого кресла-качалки. Хорошо, что его никто не слышит.
Ковырзин снова переместился в кухню – теперь уже на своих двоих и гораздо увереннее, чем пять минут назад. Подошел к окну и посмотрел в подзорную трубу.
Я безответственный папаша. Я вообще полный засранец, и Марина была права, когда сказала, что с моей профессией мне нельзя иметь ни детей, ни семью, ни даже просто женщину, которая может ко мне привязаться. Кстати, то же самое мне говорила и Олеся: «Смени профессию». Эти слова больно жгли мою душу, потому что произнесены они были аккурат после того, как нас с Томкой в подъезде собственного дома отмутузили неизвестные отморозки. Я должен стать Человеком-Пауком или Бэтменом, я обязан носить маску, чтобы никто не видел моего лица и, как следствие, не смог угрожать моим близким.
