За угловой круглой башней, закованной железной дверью, оставшейся недоступной даже и для этих пролаз, они вздохнули свободнее. Выступ второй шатровой башни был рядом. До него промчались, не переводя духа, и замерли в тени.
Коська держал пленницу. Пыляй стал на колени и принялся с проворством убегающей крысы царапаться в кирпичи. Ловким рукам его нужно было немного времени, чтобы вынуть десяток камней, закладывавших сводик окна, давно уже ушедшего в землю и оставившего теперь только узкую щель над землей.
Этот ход, тщательно при ненадобности опять закладывавшийся кирпичами, был хорошо знаком обитателям Китайгородских развалин. Железная, кованая дверь снаружи, решетки на верхних окнах, ржавые замки и поросшие травой пороги никому не внушали сомнения в необитаемости башни. А между тем внутри ее, в мрачном подвале, в дождливые ночи или зимние дни Коська с решительностью законного коменданта распределял жилую площадь между своими ребятами.
Пыляй разобрал лазейку, сложив кирпичи возле, и спустился внутрь. Он высунул руки оттуда:
— Давай ее сюды.
Коська подтащил девочку и передал ее ему. Она успела оглянуть пустынную улицу и вскрикнула. Никто не откликнулся, и Коська не зажал даже ей рта, только проворнее подтолкнул в черную дыру прямо в поддерживающие руки Пыляя.
Она схватилась, как кошка, за выступы пролаза, но уступила силе и отпустила руки. Коська с некоторой долей уважения проворчал:
— Смотри какая!
— Мальчишку надо было словить, — недовольно отозвался Пыляй, принимая девчонку с осторожностью, — что с ней тут делать? Не знаю я.
— Девчонку лучше. Девчонок жалеют больше.
— Ну так что?
— А вот потом увидишь что, — засмеялся Коська и скатился вниз вслед за ними, — круг этой штучки мы поживем маленько. А там гляди, коли пройдет, опять словим новую…
Со света — во тьме пленница стояла нерешительно, не зная куда двинуться. Она чувствовала бесполезность сопротивления и, вытянув руки, чтобы не наткнуться на стены, она, осторожно передвигая ноги, отошла от окна.
Все происходившее, окруженное мраком какой-то тайны, теперь начало занимать ее. Может быть она немножко гордилась всем происшедшим, точно сама очутилась в паутине каких-то романтических приключений, пожалуй, даже похожих на самые настоящие, книжные приключения. Чувствовать себя героиней было приятно. Если бы не мысль о доме, она, пожалуй, смирилась бы совершенно, хотя маленькие оборванцы нисколько не напоминали ей книжных героев. Она так привыкла видеть подобных им, возвращаясь из школы, что близость их лишала все событие таинственного ореола. К тому же в темном подвале пахло сыростью и плесенью так же просто, как в обыкновенном погребе и, как в обыкновенном погребе, Але стало боязно крыс и пауков.
Она боязливо съежилась и остановилась, силясь приглядеться к темноте.
Свет электрического фонаря, покачивавшегося спокойно перед башней, проскользнул вместе с ними в подвал.
Каменный пол был застлан сырой, полусгнившей соломой. Глубокие своды давили тяжестью и тишиной.
Девочка опустилась на солому. Пыляй вздохнул, обернулся к Коське:
— Ну что ж, ступай! Я посторожу!
Коська, державшийся атаманом, насупил брови и строго поглядел на пленницу:
— Ты не соврала, девчонка?
— Нет.
— Фалеевский переулок?
— Да.
— Чугунова твоя фамилия?
— Аля Чугунова.
— Ну, смотри: надула — живой отсюда не выйдешь!
Он погрозил ей кулаком и, выскользнув в лазейку, заложил ее с улицы кирпичами.
В подвале стало еще темнее. Тонкие нити света, пробивавшиеся в щели кирпичей, едва освещали смутную тень девочки, сидевшей у стены. Пыляй сел рядом и стал пристально разглядывать маленького человека из другого мира. Больше всего его занимали ее желтые башмачки с черными лаковыми носками. Он, не сдержавшись, потрогал их и спросил сухо:
— Неужто шили?
— А ты думаешь растут что ли они?
— Кто же шил-то?
— Доктор.
— Доктора, чай, лечат, а не сапоги шьют? — не без удивления спросил Пыляй, — а?
— Ну, а коли знаешь, так зачем спрашиваешь?
Смущенный часовой отстранился от пленницы и просопел:
— А ты тоже, девчонка — щука, видать.
— Ты ж не пескарь, не сглону, не бойся!
Пыляй растерялся. Ни с чем несравнимая дерзость ее ответов и манер поразила его. Он украдкой сжал кулаки, проверяя свою силу и готовность сцепиться с девчонкой, если бы той вздумалось перейти от дерзких слов к еще более дерзкому нападению.
Но она сидела смирно и, кажется, не имела никакого оружия, кроме проворного язычка.
— Для чего вы меня сюда посадили? — резко спросила она, — вас ведь за это по головке не погладят.
Пыляй разжал кулаки и хихикнул.
— Потом узнаешь.
— Десять человек на одну. А еще мальчишки! Недаром от вас наши девочки бегают.
— А ты что же?
— Не думала, что вы такие.
— А теперь вот сиди и подумай! — наставительно оборвал разговор Пыляй и засмеялся победоносно, — как наших ребят, вон, в Ташкенте сожгли, так мы молчали…
— Вы меня что же, жечь будете?
— Увидишь!
— Я-то увижу, да и другие увидят, как дым пойдет.
Пыляй не нашелся ответить сразу. Девочка договорила проворно:
— Ничего вы со мной не сделаете, а если это игра у вас такая, так вам попадет. Я с вами не играла, а вы насильно.
Она всплеснула руками и заговорила сердито:
— И что я тут делать буду? Тут темно, как в погребе. Книжки нельзя почитать. Пустишь ты меня или нет, гадкий мальчишка?
Она обернулась к нему так быстро и решительно, что Пыляй насторожился, принимая оборонительное положение. Пленница расхохоталась ему в лицо:
— Испугался? Не трону, не бойся ты!
Она отошла с презрением.
— Да ты что? — вдруг вскочил он, — ты смотри! Мне бояться нечего, а вот ты гляди…
— С девчонкой драться, что ли, будешь?
Мальчишка стих и удовлетворенно шмыгнул несом. Признание бойкой девчонкой его мужского превосходства смирило его настолько, что он снова присел рядом и заговорил дружелюбно:
— То-то, гляди! Тут вот недавно в одном доме стену разбирали. Так нашли в стене трубу как для отвода воздуха снизу. Полезли туда, а там внизу такой гроб каменный, от него труба наружу, а в гробу два шкелета…
— Ну так что?
— А для того трубу сделали, чтоб не сразу они померли, а помучились. Шкелеты все покочевряженные: живых туда замуровали…
— Вы-то меня муровать не будете?
— Не будем пока что, — согласился Пыляй, — этого не будем пока что… А только ты не ершись!
Девочка устало отвернулась от него. Мысли ее пошли совсем по другому направлению, чем у ее сторожа. Она подумала о доме, о постели и вскочила, отряхивая платье. Пыляй продолжал рассматривать ее, как вещь: спокойно и пристально. Дерзость ее его изумляла. Как это ни странно, но он начинал робеть. Он привык знать, что за дерзостью его сверстников скрывалась сила. Кулачки этой девочки, даже если бы их сжать, были вполовину меньше его. Оставалось предположить, что у беспокойной пленницы была иная, неведомая ему сила, заключавшаяся не в кулаках.
— Воды у вас тут нет? — обернулась она к нему.
— Нет.
Он подумал и спросил с любопытством:
— Пить хочешь?
— Не пить, а умыться хочу.
— Умыться?
— А вы где моетесь?
— Мы не моемся.
— Надо мыться! — сурово ответила девочка и, вспоминая, добавила совсем жестко, — и ногти надо обрезать. Под длинными ногтями грязь заводится. А в грязи микробы, которые всякую болезнь приносят.
Пыляй сопел, недоумевая. Он поражался не столько смыслом ее речи, сколько ловкостью, с какой девочка, не смущаясь, осыпала его потоком разнообразнейших слов.
Она объяснила с чувством превосходства:
— Микробы, маленькие такие невидимые животные. Знаешь?
— Как же ты их видела, коли невидимые? — наконец усмехнулся он.
— В микроскоп! — твердо ответила она, — такая машинка с сильными стеклами. Сквозь них на блоху смотреть, даже страшно: большая, как зверь.
Пыляй задумался.
Эта маленькая, дерзкая девчонка с легкостью пустой болтовни раскрывала перед ним тайники той неведомой жизни, которая шла в домах, в тепле, за стенами, дверьми и окнами. Он прохрипел со злостью:
— Врешь!
Даже и в темноте можно было заметить недоумевающую порывистость, с которой она обернулась к нему.
— Как это врешь? А телескопы есть, в которые на звезды смотрят? А подзорные трубы, даже за десять верст человека видно как рядом?
Она всплеснула руками:
— Да ты в бинокль смотрел когда-нибудь?
Пыляй изнемогал, как в холоде воды слишком долго задержавшийся купальщик.
— Не видал? — шумела девочка, — ну так ты ничего не видал, ничего не знаешь. А еще споришь! Зачем же ты споришь? Вот я тебе бинокль покажу, тогда сам узнаешь…
