— Я-то?
— Вы-то.
— Я верю. Потому как в Ворожееве всякое испокон веков было. Само название — Ворожеево, ворожить — колдовать значит. И тут всякие чудеса творились и творятся, и ведьмы всегда жили, и колдуны. Вот и теперь, народу-то уж почти нет, а ведьма есть, Евдокия-то, ее бабка, — и Максимыч кивнул на Светку.
Я удивленно вытаращил на нее глаза.
— Двоюродная бабка, — скромно поправила Светка.
— Поэтому я верю, — продолжал между тем Петр Максимович. — А вот Егор не верит. Тот не верит. Он говорит, что икону эту священнослужители из церкви вынесли и в могилу с последним попом, протоиереем местным, отцом Михаилом, тогда закопали. Отец Михаил-то, как узнал, что его храм разорять будут, ездил куда-то, добивался чего-то, да вернулся ни с чем и сразу заболел сердцем. А как иконы-то вынесли, он в тот же день и умер, уж колокольню-то без него взорвали. Только я не думаю, что икону с ним зарыли, не знаю уж, откуда Егор это взял, в заблуждении он, в заблуждении. Что ж это за священники, если они святой образ в землю закапывают, такому не бывать. Да Егору-то что, нехристь.
Старик замолчал, а Светка тут как раз вспомнила о том, за чем мы, собственно, и пришли.
– Нет, — ответил Петр Максимович к Светкиному разочарованию, — котят я тут таких не видал. У Егоровой кошки летом котята были, но они все разноцветные, а чтобы черный… Нет, не видел. Вот только у Евдокии Бармалей черный котище, ну так ему уж лет семь будет. Может, Евдокия и этого прибрала, для своих надобностей, ей черные кошки вроде как сродни. — Старик, лукаво посмеиваясь, глянул на Светку. Но она не заметила этой усмешки, опечаленная отрицательным ответом.
Больше нам у Петра Максимовича делать было нечего и мы уж собрались уходить, да старик вдруг вспомнил, что еще как только мы пришли, он поставил для нас чайник. Вскочив, охая и сокрушаясь, Максимыч поковылял к печи. Чайник почти выкипел, но все же в нем хватало воды на три чашки, и нам пришлось еще немного задержаться, чтобы не обижать стариковское гостеприимство. За чаем Максимыч понес уже полную околесицу, все сетовал на какого-то беса, посещающего его по ночам и мешающего спать, мол, поэтому он про чайник-то и забыл. Я даже начал уставать слушать эту старческую болтовню.
Попив чая, мы все-таки попрощались и вышли на улицу. Я с удовольствием вдыхал свежий морозный воздух после пыльной духоты стариковского жилища. День стоял замечательный, в начале ноября такие дни редкость. И снежок выпал, и морозец небольшой есть, лучше, чем слякоть-то. Я был уверен, что самое позднее через неделю все это растает и начнется самая обычная ноябрьская дрызга, но пока все было здорово. Хорошо, что я сюда приехал!
— Ну что ты загрустила, — обратился я к пригорюнившейся Светке, — пошли теперь к твоей бабке сходим, раз Петр Максимыч о ней поминал. Может и правда она котенка прибрала.
Светка кивнула, и мы пошли.
— Куда мы идем-то? — удивился я, — в ту же сторону домов больше нет, деревня кончается.
— Моя бабушка живет особо, — ответила Светка, — на выселках за кладбищем.
«М-да-а, — подумал тогда я, — подходящее местечко для ведьминого дома».
По дороге мы миновали церковь. Колокольня была полуразрушена, частью она обвалилась внутрь и полузавалила главный вход, в окнах не было ни решеток, ни стекол, ни досок — ничего. Мне очень хотелось забраться внутрь и посмотреть, как там, но я решил отложить пока эту экскурсию. У самой церкви подле колокольни росло высокое дерево с причудливо извивающимися раскидистыми ветвями, не то тополь, не то ива, не то еще что, я не разобрал. Его крона сплеталась на фоне серого ноябрьского неба причудливым фантастическим орнаментом. Я видел такие деревья в музее на картинах какого-то средневекового художника из Голландии, вот только фамилию его забыл. Это мама у меня по художникам большой спец. Но здесь ее не было.
За церковью, обнесенное хилой покосившейся оградой, топорщилось крестами и звездами заброшенное деревенское кладбище. Почти в центре его находилось странное строение, будто кто-то срезал с московского планетария его крышу, уменьшил в несколько раз и поместил здесь, приделав сверху солидный каменный крест. Я догадался, что это и был склеп Куделина. За кладбищем находилась еще небольшая рощица из десятка голых по поздней осени деревьев, а уж за ней стояли два последних дома Ворожеева, старые покосившиеся избы. В одном из них и жила Светкина бабка, слывущая местной ведьмой. Больше за этими домами не было ничего, только обширное голое поле, оканчивающееся синей полосой леса в значительном отдалении. Тишина стояла такая, какой не услышишь в городе. Все тихо. Лишь откуда-то из-за поля доносился странный повторяющийся однообразный хриплый звук: кру, кру, кру.
— Что это? — спросил я Светку.
— Ворон кричит. Там Волга. Берег крутой. Вороны крутизну любят.
«Надо будет и туда сбегать», — отметил для себя я.
Тем временем мы подошли к одному из окраинных домов. Ставни на его окнах были открыты, дорожка к двери хожена, из трубы валил серый дымок. Во дворе стояла будка, но собаки в ней не было, и мы беспрепятственно прошли до двери. Звонка опять не оказалось, и Светка снова стучала. На первый же ее стук из-за двери раздался задиристый собачий лай, однако нельзя сказать, чтобы очень грозный. Дверь скоро отворилась, как бы сама, за ней никого не было. Светка храбро шагнула через порог, я за ней. Во внутренних дверях сеней я успел увидеть согбенную старушечью спину. Мы отряхнули снег с сапог и вошли в комнату.
Хозяйка, маленькая старушонка в синеньком платьице и коричневом пуховом платке, накинутом на плечи, быстро собирала на стол.
— Здравствуйте, баба Дуня, — поздоровалась Светка.
— Здравствуйте, — поспешил за ней я.
— Здравствуйте, — эхом откликнулась старушка, — садитесь за стол.
Голосок у нее был тоненький и трескучий.
Я задержался на пороге, оглядывая внутреннее помещение избы. Стол баба Дуня накрывала нам в комнате, соседствующей с сенями. Очевидно, что в доме была еще комната, но дверь в нее была завешена плотной занавеской.
Здесь, в отличие от дома Максимыча, все было чистенько и аккуратно, каждая вещь знала свое место, все в образцовом порядке. На стене тикали ходики с гирей на цепочке, и Иванушка летел по звездному циферблату на Коньке Горбунке. На лавке у стены сидел здоровенный пушистый черный котище с маленьким белым галстучком и нагло таращил на меня круглые золотые глаза, рядом с ним лежала и дремала серая уточка, а черная собачка, прекратив лаять и виляя хвостом, отбежала от порога и прилегла под лавку прямо у кошачьих ног.
— Представь меня молодцу-то, — попросила свою внучатую племянницу баба Дуня и впервые глянула мне в глаза. Я вздрогнул.
Нет, ничего страшного, безобразного или грозного не было в облике этой старушонки, но глаза… На меня глянули молодые, страшно знакомые серо-зеленые глаза с бесинкой — Светкины глаза.
Тут Светка меня представила, и баба Дуня усадила нас за стол. Она с благодарностью приняла дяди Пашины гостинцы и принялась потчевать гостей. К обеду у одинокой старушки была подана прекрасная наваристая куриная лапша, картошка с тушенкой, соленые грибки, квашеная капуста и завершал все традиционный чай с малиновым вареньем. Я наелся как никогда, удивляясь домовитости одинокой пожилой хозяйки.
Я и так в ведьм и чертей не верил, а уж баба Дуня своим приемом окончательно убедила меня, что все это сказки. Разве могут у ведьмы быть такие вкусные грибки. Светка меж тем поддерживала беседу.
— Как же вы одна управляетесь, баба Дунь?
— Да уж так как-то. Егор много помогает, спасибо ему. От Максимыча проку мало, но тоже заходит. И вот Паша, дядя твой, тоже не забывает. А остальное сама помаленьку. Ешьте грибки-то, это все белые.
Сама баба Дуня в расспросы не пускалась и россказней наподобие Максимыча не выдавала. Я был ей за это даже благодарен. Единственное, что она спросила у Светы, была ли та у Максимыча.
— Да мы только что оттуда, — ответила Светка, — его сказок наслушавшись. Про икону нам рассказывал, про церковь, про беса какого-то, говорит, конец скоро.
Баба Дуня только сокрушенно покачивала головой, поджимая сморщенные губки. Когда дело подошло к чаю, в дверь постучали.
— Ох, — поднялась со стула баба Дуня, — вот и Максимыч сам прется.
И точно, она не ошиблась. Вскоре после прихода Петр Максимыч тоже занял место за общим столом. И уж никто больше почти ничего не говорил кроме него.
— Слышь, Петровна, што я тебе скажу, — прихлебывая чаек, вещал Максимыч.
— Што? — откликалась баба Дуня.
— Да ты не штокай!
— А я и не штокаю.
-— Так ты слушай лучше, вот я им говорил, бес меня посещает. Ты вот што на это скажешь, а?
