Корова нашей молочницы, которая (молочница, а не корова) просила нас называть её просто бабушка Лида, считалась лучшей на острове. Мы ежедневно брали две трехлитровые банки роскошного молока, и не только вдоволь пили его в чистом виде, но и снимали с каждой банки не меньше пол-литра сливок, из которых потом получалась великолепная сметана, такая густая, что хоть ножом режь, из сливок и сметаны мама умела сбивать отличнейшее масло, и ещё каждый день мы ели на завтрак творог — не тот городской, который может быстро опротиветь, а такой, что пальчики оближешь, особенно если полить его домашним клубничным вареньем.
Мы с Ванькой никогда не были против прогулки в Лучники за молоком. Путь пролегал через луга и рощицы, по которым весело носился Топа, всегда нас сопровождавший. Как только он видел банки и поводок в наших руках (подходя к деревне, мы на всякий случай брали его на поводок, а пока мы брали молоко, он сидел привязанным возле калитки бабушки Лиды), он исполнял нечто вроде гопака, рок-н-ролла и присядки одновременно, выдавая от восторга такие кульбиты, что мы только ахали.
После обеда я чуть задержался в доме — мне хотелось поглядеть передачу про домашних животных. Ванька заявил, что ему эта передача до лампочки, потому что лучше Топы все равно никого нет, и что он лучше поиграет на крыльце и подождет меня там. Я сказал ему, что буду через пятнадцать минут, когда кончится передача, а по пути из гостиной захвачу на кухне банки для молока и уложу их в свой рюкзак.
Передача кончилась, я выключил телевизор и направился на кухню. Дверь кабинета отца была чуть приоткрыта и, проходя по коридору, я услышал, как он с кем-то разговаривает по телефону.
— Да… Да… — говорил он. — Именно эту историю они мне и рассказали…
Он сделал паузу, слушая своего собеседника.
— Что ж, отец Василий, — сказал он, — если переводить ваши мягкие и осторожные слова на более обыденный язык, то их история представляется вам не просто высосанной из пальца, а состряпанной вполне умышленно — и при том настолько грубо, что нельзя отделаться от впечатления, будто она является лишь наспех придуманным предлогом, объясняющим, зачем им надо рыскать по нашим краям… и соваться в мой дом.
Опять пауза — и довольно долгая. Отец слушал.
— Разумеется, я понимаю, что вы совсем не так это излагаете, не это хотели бы иметь в виду и не хотите сеять смуту, оскорбляя кого-то недоверием, — проговорил он. — И все равно, мне все это не нравится, и мне жаль, что я направил их к вам. Будьте осторожны, отец Василий, и немедля звоните мне, если почувствуете хоть что-нибудь неладное.
Он опять умолк, слушая очередной ответ священника — а я заторопился прочь. Я совсем не хотел, чтобы отец случайно заметил меня и узнал, что я услышал нечто, не предназначенное для моих ушей. Да и ни для чьих других ушей, включая даже маму. Иначе с чего бы он выбрал для своего звонка такое время, когда, по его убеждению, в доме никого не было и никто не мог его услышать? Да ещё и дверь притворил — правда, не очень плотно…
Это означало, что он отнесся к появлению двух чокнутых монахов весьма серьезно, и что он не хотел пугать нас выводами и предположениями, которые он сделал из наблюдений за этой странной парочкой и из сопоставления каких-то фактов — для него вполне очевидных, в отличие от нас. Нет, он предпочел сперва позвонить отцу Василию и проконсультироваться с ним. И, судя по всему, разговор с отцом Василием подтверждал его худшие подозрения.
Я гадал, что же такого особенного мог заметить отец. Монахи сделали или сказали что-то заставившее отца очень насторожиться, более того, вызвавшее в нем острую тревогу — но что? Даже если монахи кое-как состряпали свою историю из известных им церковных легенд, чтобы скрыть истинные цели своего паломничества, то не такое уж это было серьезное преступление, чтобы бить во все колокола!
Может быть, размышлял я на кухне, аккуратно закрывая вымытые и высушенные банки плотными пластмассовыми крышками и убирая их в рюкзак, разумным было бы предположить, что в самой манере, в которой они подавали свою историю, было нечто, различимое только для чуткого отцовского слуха, развившегося благодаря его постоянному общению со священниками — и отец очень ясно увидел, в чем именно истинные цели этих двоих… И увиделось ему что-то настолько неприглядное и даже опасное, что он предпочел не отмахиваться от дурных предчувствий, а втихую продолжить расследование…
Но, опять-таки, что это могло быть? Я усердно старался припомнить все мельчайшие подробности нашей встречи с монахами, каждое их движение, каждый жест, стараясь задержаться на всем, что могло показаться хоть сколько-то подозрительным. Кроме… Да, кроме странного поведения Топы. А Топа не раз и не два доказывал, что безошибочности его инстинкта можно смело доверять. Сама по себе реакция Топы могла насторожить отца…
Мысль о Топе вернула меня к реальности. Наверно, мой братец и Топа клянут меня сейчас на чем свет стоит, и, должен признаться, они правы в своем негодовании. Я задержался намного дольше, чем обещал. Еще не хватало, чтобы мой братец сунулся искать меня в доме, зовя меня во все горло — и отец догадался бы, что я вполне мог услышать его разговор с отцом Василием.
— Ты где пропал? — набросился на меня Ванька, когда я вышел на крыльцо, а Топа вознаградил меня укоризненным взглядом. Впрочем, Топа никогда долго не держал обиду (во всяком случае, на нас, членов своей семьи, потому что вообще у кавказцев хорошая память и на доброе и на злое, и Топа, например, до сих пор мечтает попробовать на зубок одного местного забулдыгу, живущего неподалеку от главной городской пристани — этот забулдыга спьяну вздумал дразнить Топу из-за забора, когда мы привезли Топу в город, чтобы пройти официальный ветеринарный осмотр, сделать прививки и переоформить его собачий паспорт) — и как только он увидел, что его многострадальное ожидание прогулки подошло к концу, он сразу повеселел и подобрел.
Мы долго шли молча. Топа, как обычно, носился большими кругами, убегал далеко в луга или в следующую на нашем пути рощицу и возвращался на полной скорости, свесив язык — чтобы убедиться, что он нас не потерял.
— В чем дело? — спросил мой наблюдательный братец. Обычно во время походов за молоком мы много болтали и, конечно, он не мог не обратить внимания на мое неразговорчивое настроение. — Чего ты такой пристукнутый?
— Да так, — ответил я. — Сам знаешь, не всегда ведь бываешь в веселом настроении.
— Рассказывай! — фыркнул он. — Сразу после обеда ты был в отличном настроении! Что случилось, пока мы тебя ждали? Чашку разбил? Или натворил чего похуже? Послушай… — он аж задохнулся, осененный жуткой догадкой. — Я надеюсь, ты не испортил телевизор?
— Ничего подобного, — успокоил я Ваньку. — Я ничего не разбил и не испортил. Понимаешь, тут такое дело, что… — я решился рассказать ему о том, что мне удалось узнать, взяв с него предварительно слово хранить молчание, но тут на резком повороте лесной дорожки мы буквально влетели в молодого человека, одетого более чем шикарно для сельской местности: в белую рубашку с коротким рукавом, по отложному воротнику и изящной форме нагрудного кармана которой даже нам было понятно, что рубашка очень модная и стоит недешево, в светло-серые брюки, про которые, опять-таки, даже нам было ясно, по какому-то очень благородному, почти жемчужному, оттенку их ткани, что это одежда высшего класса, и в мокасины из тонкой замши. И, в довершение всего, через руку у него был перекинут пиджак — под цвет мокасинам, но из замши ещё более тонкой и изящной выделки.
— О, разрази!.. — задохнулся молодой человек. Он был ошеломлен не меньше нас. По всей видимости, он шел очень быстро, слишком глубоко задумавшись, чтобы уделять большое внимание дороге. А что? Дорога вела его и вела, и казалась совсем безлюдной.
Он перевел дух и добавил.
— Ну и напугали вы меня, парни! Чего вы несетесь как на пожар?
— Мы не неслись, — возразил я. — Мы шли на нашей обычной скорости.
Обычно я никогда не спорю со взрослыми, но тут я чувствовал нашу полную правоту. Ведь это из-за его невнимательности, помноженной на слишком быстрый шаг, мы чуть не столкнулись так, что могли все вместе полететь кувырком.
Он слегка нахмурился — а потом улыбнулся, словно решив, что глупо вступать в препирательства с двумя деревенскими мальчишками.
— Ладно, пусть будет так, сказал он. — Кстати, вы коренные? — он произнес это слово с некоторым сомнением, будто долго копался в памяти прежде чем его выудить.
— Чего? — мы не совсем поняли, что именно он имеет в виду.
— Ну, местные вы? Из здешних мест? Вы хорошо знаете остров?
В этот момент сквозь молодые елочки вдоль дороги продрался Топа, совершивший очередной круг, и остановился возле нас, с некоторым сомнением разглядывая незнакомца.
