— Дяденька Васянька — он хитрый… — сказала утром Клариса. — Сразу почует, что к чему.
— Не почует! — отрезал Пантюшкин. — Я в гражданском поеду, как в гости. И на велосипеде.
— Все равно почует… Не роднились — не роднились, и приехал. Надо гостинец взять.
Дальнего родственника Васяньку Пантюшкин встретил, подъезжая к деревне. Он вышел из лесу, припадая на больную ногу, а за спиной нес грязный мешок. Как увидел Пантюшкина на велосипеде, так и завопил на всю дорогу:
— Мотя, ты что ль?! А я гляжу, кошка утресь умывается — к гостям…
Васянька прижался к Матвеевой щеке жесткими усами.
Хотел Пантюшкин сразу про телевизор спросить, да больно уж искренне обрадовался ему Васянька. Разжалобил.
— Садись на багажник, подвезу…
— А я глины наковырял! — радостно хихикнул Васянька, мостясь на багажнике. — Банька облупилась, помазать хочу. Не подсобишь?
Пантюшкин промолчал. Васянька, решив, что молчание — знак согласия, обрадовался:
— Вот и больно тоже… Ты здоровый — тебе раз плюнуть!
Вез Пантюшкин Васяньку по деревне, а тот, завидев кого из деревенских, кричал:
— Свояк приехал — баньку мазать!
Все смотрели с интересом.
— Я бы помог… — неуверенно сказал Матвей Фомич, когда они подрулили к баньке. — Да переодеться вот не во что…
— А это мы щас… — Васянька высыпал глину в деревянное корыто, нырнул в баньку и выволок сатиновые шаровары и линялый пиджак. До того старый и страшный, будто не один сезон его носило огородное пугало. — Штаны, пожалуй, коротковаты будут… Дак не на гулянку идем.
Васянька замесил глину и положил порцию в дырявый таз.
— Хорошо, что вёдро нынче — банька заветрится… Ты мазать-то можешь иль показать?
Васянька зачерпнул в горсть глины, размахнулся и метнул в трещину, где виднелись шершавые рейки. Глина расползлась по стене. Васянька бросил еще несколько горстей и разровнял старой подошвой.
— Видал? — он посмотрел на Пантюшкина и пододвинул таз.
Матвей Фомич неуверенно влепил глину в стену. Несколько тяжелых брызг отлетело в лицо. Он утерся рукавом, противно пахнущим плесенью и махоркой.
— Легше! — прикрикнул Васянька. — Чтоб не комками лепилась, а ложилась ровно!
И пошла работа. Матвей баньку мазал, а Васянька на краю корыта сидел и командовал:
— Водой-то смочи! Прямо, Моть, как в первый раз мажешь…
Соседка пришла. Рядом с Васянькой села и говорит:
— Хорошо со свояком на пару мазать-то…
— Плохо ли! — довольно крякнул Васянька. — Он хоть большую должность занимает, а мужик очень уважительный…
— Это сразу видать! А чего это ты хромаешь? — очень кстати поинтересовалась соседка.
— На ржавый гвоздь наступил…
«Всем хитрецам хитрец…» — подумал Пантюшкин.
— А от чего у тебя банька треснула? Ты ж к соседу мыться ходишь…
— Дак у меня на трубе синичка гнездо свила. Как же баню топить? Синичкиных деток жаром уморить можно…
— Знамо дело — птица… — согласилась соседка. — А у меня вон третий год поперек двора бревно лежит — распилить некому. Квартиранта просила, он говорит — надо двуручной пилой…
— А чего тебе квартирант? — сказал Васянька. — Мы с Мотей на пару тебе его распилим.
Матвей Фомич со злости так глину влепил, что брызги полетели на Васяньку с соседкой. Но они ничего не сказали на это. Утерлись рукавами и все.
— А я только поглядела на свояка-то и сразу поняла, что он уважительный… Хорошего человека сразу видать… А ты ногу-то покажи, большая ли рана?
Пантюшкин глаза скосил и увидел, как Васянька носок стащил и ногу поднял кверху. На подошве было небольшое красное пятно.
— Вы бревно-то пилить придете, так я в огороде свежего лопуха сорву, мы к ноге привяжем…
Выходит, не ушибал Васянька ногу гирей от часов…
Уж не чаял Матвей Фомич домой попасть. День показался длинным, как жизнь. Вечер синел над деревней, и коров прогнали, когда Пантюшкин на велосипед сел.
— Спасибо… — трогательно сказал Васянька. — Вся деревня теперь видала, как меня родня почитает…
— Дяденька Васянька, ты двадцатого ночью матрас по улице нес?
— Нес-нес да обратно принес… Пожарник в вахтерской на матрасе спать не велит. Давай я тебе его на крыльце постелю — ночуешь…
— А ты Клаву Желтоножкину знаешь?
— А как же? У нее старик глухой. Она в девках по мне сохла. Я парень видный был — гармонист! До сих пор простить не может, что я ее замуж не взял… Как встретимся, так косится…
Встало солнце из-за речки Гусихи и заглянуло во все окошки. Кто еще не проснулся, тот заворочался в постели.
Открыл глаза и Матвей Пантюшкин. Потянулся и застонал. Все его косточки болели. Будто был он вчера не в гостях у дальнего родственника Васяньки, а били его палками семь здоровенных мужиков.
— Говорила — воротись… — ворчала Клариса. — Шла тебе навстречу почтальонкина девчонка с пустыми ведрами. Ясно, что пути не будет…
После этих слов Пантюшкин, как ошпаренный, из-под одеяла выскочил, сделал несколько приседаний, хрустнув коленками, и сказал:
— Погладь мне форменные брюки!
Клариса молча утюг включила. Брюки разложила на старом байковом одеяле по стойке «смирно». Изо всех сил водой брызнула. Вся обида на мужа выплеснулась маленькими капельками. Провела Клариса утюгом, штанина стала ровная да гладкая, как новая асфальтовая дорога.
— Моть, ты куда собираешься-то?
— На задание, — коротко ответил Пантюшкин.
Теперь, когда Васянька Плотников со своим дурацким матрасом, как говорится, вышел из игры, подозрения Пантюшкина снова пали на школьного истопника Борю Бабулича. Милиционер достал красную расческу и, глядя на нее, пожалел, что не пошел к Бабуличу раньше, боясь обидеть его подозрениями. Теперь же он быстрыми шагами направился в Огородный переулок, где жил Бабулич, наверстывать упущенное.
Боря Бабулич в неприбранной холостяцкой квартире обедал холодной картошкой, сваренной вчера прямо в кожуре. Как садился Боря за хромоногий стол, накрытый линялой клетчатой клеенкой, так думал о своей будущей жене. Он думал про нее ласково — «моя жардиньерка». Боря мечтал жениться на француженке и поэтому думал про нее иностранным словом.
Боря работал истопником в школьной кочегарке и ждал, пока счастье само его отыщет.
Боре Бабуличу не удалось найти себя. Так и не знал он, кем родился на свет — художником, геологом или капитаном дальнего плавания? На шкафу и в углах комнаты были свалены предметы его увлечений. Они обозначали начало новой эпохи в Бориной жизни. Чаще всего начала эпох приходились на понедельники. Вот пыльные аквариумы, наполненные молодой картошкой. Два года назад в них плавали экзотические рыбы. Он снабдил половину поселка мальками барбусов, гурами и моллинезий. Больше брать никто не соглашался. Тогда повез Боря свое богатство на городской рынок, продал, к вырученным деньгам добавил из получки и отправил посылки с лимонами на молодежную стройку, где работали молодые сильные парни, тянули через тайгу линию электропередачи.
Подпирает шифоньер десятикилограммовая спортивная гиря. Пылятся на этажерке рукавицы на меху. Сшиты они прошлой зимой. Это когда Боря почувствовал в себе талант мастера мужского платья. Для начала решил сшить полушубок из овечьих шкур. Скроил. Оказалось — не хватает на рукава. Стал шить шапку. Вид в новой шапке был у Бабулича пиратский. Сделал из шапки рукавицы. Ничего… Очень славно в них в школьном дворе снег чистить.
Рядом с рукавицами фотоувеличитель и балалайка. Они повторили судьбу аквариумов и овечьих шкур.
Самым надежным увлечением в Бориной жизни оказался радиоспорт. В углу комнаты стояла на комоде неуклюжая любительская радиостанция. Приходя домой, Боря поворачивал тумблер и его одинокий дом наполнялся голосами. Эфир звучит, как океан. А чаще звуки напоминают голоса птиц. У Бори Бабулича появились друзья-радиолюбители во Владивостоке и Таганроге. Он связывался с ними и разговаривал о погоде. Мощность маловата. А можно бы связаться и с Францией. Говорят, во Франции есть женщины-радиолюбительницы. Может быть, его француженка так же одиноко живет на каком-нибудь острове Бора-Бора, похожем на морского ската без хвоста. Или на острове Олерон в Бискайском заливе, где часто штормит и на завтрак едят анчоусы. Нет у Бори Бабулича во Франции друзей. Зато в поселке Гусиха у Бори есть два друга. Пятиклассники Дима Желтоножкин и Никита Рысаков. В школьном подвале они смонтировали новую радиостанцию. Оставалось только приладить антенну на крыше — и можно ловить Францию. Правда, Боря не знает французского языка, но радиоспорт тем и хорош, что у радиолюбителей есть свои тайные шифры. Например, своей француженке он сказал бы «эйти эйт», это значит 88, и она бы поняла, что он ее обнимает и целует. Она непременно отстучала бы через весь эфир «73!» А значит, передала бы Боре самые-самые лучшие пожелания.
