Нэнси постаралась, чтобы ее слова звучали как можно более едко.
Джанни хмыкнул.
— Не беспокойся, дорогая. Тебе не следует изнывать от ревности.
Он с легкостью переходил в разговоре с «вы» на «ты» и обратно.
— Ревности?! — Нэнси задохнулась от возмущения. Кто вам дает право считать, что я стану ревновать вас ко всем, к кому вы сочтете нужным проявить внимание?
Но ведь вы сами начали разговор, дорогая Нэнси. В любом случае могу вас заверить: нет никакого основания так думать. Все, что я говорил и как поступал в отношении милой крошки Тары, не значит ровно ничего. Она сейчас, как бездомный щенок, благодарна любому, кто окажет ей внимание, пожалеет. Бедняжка, наверное, даже еще не начала осознавать себя женщиной и готова отдать свое сердце первому более или менее симпатичному субъекту, который проявит к ней интерес. Или сделает вид… Неужели вы можете подумать, что я, Джанни Спинелли, обращу серьезное внимание на подобную девицу?
Он говорил с таким самодовольством, так явно красуясь, что Нэнси почувствовала к нему нечто вроде благодарности: своей откровенностью он подействовал на нее как холодный отрезвляющий душ, все ее романтические фантазии окончательно улетучились. На их месте снова появилось чувство недоверия, которое она испытала недавно в доме его сестры.
Она вспомнила нежные взгляды, которые он бросал на Тару, как гладил ее плечо, руку, а теперь… С каким пренебрежением, даже презрением он говорит о ней теперь. И это несмотря на страшное несчастье, постигшее бедную девушку! Нет, с этим типом все ясно: расчетливый, лукавый повеса, прожигатель жизни, не способный любить по-настоящему, но в любую минуту готовый использовать новое знакомство в корыстных интересах, извлечь из него все, что можно, для удовлетворения своего тщеславия, своей самовлюбленности.
Он заговорил снова, и Нэнси понадобилось сделать над собой некоторое усилие, чтобы сохранить прежнее о нем мнение и не растаять от комплиментов.
Его слова были такими:
— Но с тобой… с тобой все по-другому, дорогая. Ты настоящая женщина, восхитительная и волнующая… («Откуда он набрался таких слов? — подумала Нэнси. — Небось смотрит все эти «мыльные» сериалы по телевизору?»)…Да, женщина, — продолжал он, — которая знает себе цену и не поддастся на дешевую лесть и целование ручек… («А что ты сам сейчас делаешь, красавчик?!»)
…И тот, кто завоюет твое сердце, сможет по-настоящему гордиться этим перед остальными мужчинами… («Конец первой части, — сказала про себя Нэнси. — Сейчас пойдет реклама…»)
Она чуть было громко не рассмеялась ему в лицо, но именно это лицо, с его правильными чертами, с горящими глазами, было так привлекательно, что хотелось не сводить с него взгляда — и верить, верить всем нелепым, напыщенным словам, которые он произносил!.. Понимать идиотизм этого, но все равно верить!..
Они уже дошли до Большого канала. Нэнси была рада, что тут же появилась гондола, которая пристала к набережной, повинуясь ее жесту.
К ее досаде Джанни взошел на борт вместе с ней.
— Куда вы собрались ехать? — спросила она не слишком вежливо.
— С вами, синьорина Дру, если позволите. — Он поклонился с галантной насмешливостью. (Опять она стала «синьориной Дру», а не просто «Нэнси» и не «дорогая».) Я только хочу убедиться, что вы благополучно прибыли туда, куда направляетесь. А по пути, надеюсь, позволите мне быть вашим гидом.
Нэнси не видела возможности высадить его из гондолы: не устраивать же сцену у всех на виду. Она пожала плечами и повернулась к гондольеру, чтобы сказать, куда ехать.
Они выехали на середину канала, где было достаточно оживленное движение. Нэнси откинулась на спинку пассажирского сиденья, ей захотелось отвлечься от всего и только смотреть, смотреть вокруг — на этот дивный город, вслушиваться в его звуки, вдыхать его запахи. Ведь город этот был Венеция.
Да, у него свой, особый аромат: сырой, проникающий повсюду запах воды из каналов и солоноватого воздуха с дальних болот, смешанный с запахами сточных вод. Эта смесь, однако, не была неприятной. И, как все туристы, Нэнси вскоре забыла и думать о всяких запахах, очарованная открывавшимися перед нею видами.
Гондола, похожая на черного лебедя, грациозно скользила по воде, подчиняясь веслу гондольера, одетого в полосатую вязаную куртку, матросские брюки и в соломенной шляпе с черной лентой вокруг тульи. По обоим берегам канала возникали и сменяли друг друга удивительные по своей красоте здания: соборы, дворцы, общественные учреждения, жилые дома.
Под яркими лучами солнца, струящимися с безоблачного неба, кирпичные и мраморные фасады домов блекло светились всеми красками и оттенками радуги — малиновыми, бледно-лимонными, красновато-коричневыми, охряными, розовыми, цвета слоновой кости или старинного золота.
Больше всего нравились Нэнси дворцы — с колоннами на фронтонах, изящными балкончиками и окнами, украшенными стрельчатыми арками в мавританском стиле. Многие здания выцвели от времени и непогоды, были в заплатах или крошились, и это только прибавляло им очарования. Они становились похожими на свое собственное отражение в каналах.
Заключительными штрихами, точками в этой прекрасной картине казались Нэнси многочисленные полосатые причальные тумбы, торчащие по берегам.
Время от времени вода канала вспенивалась моторными лодками, снующими между гондолами, баржами и редкими пароходиками. Шум моторов вносил диссонанс в атмосферу сказки, которой дышал город, переносил вас из мира волшебного в мир реальный… В узких полутемных боковых каналах виднелись небольшие легкие и изящные горбатые мосты.
— Боюсь, Венеция слишком шумный город, — произнес Джанни.
— Может быть, — задумчиво откликнулась Нэнси, вся погруженная в созерцание того, что открывалось перед ней. — Но здесь даже шум приятен.
Не в пример сумасшедшему уличному движению Нью-Йорка и его немыслимому грохоту звуки, разносящиеся над Большим каналом, и впрямь казались ей более нормальными, очеловеченными — в них действительно преобладали людские голоса: мужчин, женщин и детей, снующих по набережным, а также голоса гондольеров, предупреждающих своих сотоварищей о возможном столкновении.
С момента, как они взошли на борт, Джанни говорил, почти не умолкая, и большая часть слов была направлена на привлечение внимания Нэнси к его собственной особе. Ей с трудом удавалось не обращать на него слишком много внимания, и она испытала истинное облегчение, когда гондольер, ловко избежав столкновения с другой лодкой, причалил наконец к нужному месту на левом берегу канала.
Вот он, дворец Фальконе! Нэнси сразу поняла, что это он, увидев над фасадом горгулью — выступающую каменную водосточную трубу в виде огромного свирепого сокола. Вероятно, это была семейная эмблема рода Фальконе, владельцев дома. (Фальконе ведь и означает название этой птицы.)
Каменные ступени вели прямо из воды к фронтальной арке — входу во дворец. Нэнси повесила через плечо сумку, подхватила чемодан прежде чем его взял Джанни, и проворно выскочила из лодки на влажные ступени. Затем повернулась, чтобы расплатиться с гондольером.
— Спасибо, Джанни, что проехали со мной так далеко, — сдержанно сказала она, — сейчас я должна проститься с вами. Надеюсь, вы понимаете, что не могу пригласить вас с собой. Я здесь только гость.
Не дослушав его довольно унылого ответа, она что есть духу побежала по лестнице к арке. Гондольер, ухмыляясь невезению Джанни, уже отплывал от причала.
Взойдя в украшенный колоннами портик, Нэнси позвонила в дверь. Через минуту перед ней возник бледный, как мертвец, дворецкий. Одежда на нем лоснилась от долгого употребления, белые перчатки были грязноватыми. Костлявое, лошадиное лицо не выражало абсолютно ничего, а повязка на одном глазу придавала лихой разбойничий вид.
— Я Нэнси Дру, — сказала девушка, несколько ошарашенная появлением этого человека. — Меня… я… меня тут ждут.
Дворецкий молча поклонился и отступил в сторону, давая Нэнси войти. Когда она освободилась от своего багажа, он провел ее через мраморный вестибюль и длинный сумрачный зал в богато украшенную гостиную.
К облегчению Нэнси, там находился ее отец, Карсон Дру, который при виде дочери поднялся со стула и направился к ней, протянув руки, со словами:
— Наконец-то, дорогая. Мы уже заждались и начали беспокоиться.
Отец и дочь обнялись и обменялись поцелуями, словно давно не виделись, после чего он представил Нэнси человеку, с которым вел беседу перед ее приходом.
— Маркиз, — сказал он, — это моя дочь Нэнси… Дорогая, а это наш хозяин, маркиз дель Фальконе, или, если по-итальянски, маркезе дель Фальконе.
Чтобы лучше запомнить титул и фамилию владельца дворца, Нэнси сказала себе, что они похожи на сочетание слов «нарциссы на балконе», и до конца дня так мысленно и называла маркиза, остерегаясь произнести эту белиберду вслух.
