— Ну уж ладно, подавай-ка заявление по собственному желанию.
Перекошенная фигура Зенонаса примелькалась на нефтепромыслах, и он уехал на Украину. Оттуда он попал на Дальний Восток, потом в Среднюю Азию. Побывал он и на Кавказе и на Урале. Много раз задумывался Зенонас над своей неприкаянной судьбой и давал себе честное слово начать жить иначе. Но всегда находился партнер-любитель карт или душа-собутыльник, и старое начиналось сызнова.
Наконец Зенонас вернулся на родину и устроился экспедитором в отдел снабжения одного завода.
О рукописи он вспоминал только в плохую погоду, когда ныло плечо, вспоминал с ожесточением и без всякого желания продолжать поиски мифического сокровища. Куда реальнее были бочка олифы, ящик гвоздей или несколько мотков изоляционной ленты.
Постепенно, месяц за месяцем, создалась у Зенонаса и «клиентура» — люди, сбывавшие в деревню «взятые, где плохо лежало», строительные материалы. По всем колхозам шло бурное строительство, и то там, то здесь не хватало чего-то для нового дома.
Как-то распивая «магарыч» у одной из этих «клиенток», Зенонас познакомился с толстым фотографом Клапасом. Вместе начали вспоминать прошлое, старый Вильнюс, который им обоим почему-то казался раем, хотя и ученику фотографа Клапасу, и тем более бродяге Зенонасу там жилось не сладко. Клапас похвастался выгодным заказом: он делает фотокопии старинных книг, принадлежащих давно ушедшему на покой священнику Мо́ркусу, бывшему эконому семинарии. Это сочетание слов «книги и семинария» насторожило Зенонаса. С превеликим трудом он объяснил фотографу, как может выглядеть старинная парижская библия, и попросил, в случае если Клапасу удастся добраться до такой книги, заглянуть — не вложены ли в нее какие-нибудь бумаги. Имя Моркуса было хорошо знакомо Зенонасу. Отец эконом семинарии не брезговал иногда казенным имуществом. Видимо, в войну, в неразберихе и обстановке всеобщего страха после прихода немцев, он мог забрать домой наиболее ценные книги.
Через несколько дней Клапас принес рукопись на латинском языке. Зенонас объяснил, что это — завещание одного из предков его, Зенонаса, редчайшая фамильная реликвия, и он готов дать за такую ценность двадцать рублей.
Но Клапас оказался не таким-то простачком. Он начал набивать цену, торговаться. А когда заметил, что Зенонас очень уж щедр из-за какой-то там «памяти предков», предложил ему прямо сказать правду. Как ни юлил бывший семинарист, ничего не выходило. Клапас стоил на своем. Зенонас решил, что в конце концов ему все равно будет нужен помощник, а кроме того, не стоило выкладывать наличные за рукопись, в которой могло ведь и ничего не оказаться. Так был заключен союз между фотографом и экспедитором.
Но чтение подвигалось туго. Остатки латыни с семинарских времен почти выветрились из головы Зенонаса. А Клапас день ото дня становился подозрительнее. И вот теперь рукопись исчезла!..
Молча, не глядя друг на друга, Клапас и Зенонас прошли несколько улиц и очутились на набережной перед небольшим старым домом. С трех сторон домишко обступили четырехэтажные новые здания с разноцветными балконами, вытянувшиеся вдоль всего квартала. Словно стесняясь этого соседства, домик еще глубже ушел в землю, скособочился, черепица на крыше потрескалась; глиняная труба покосилась; ставни со щеколдами наполовину оторвались.
Домик, как и специальность бродячего уличного фотографа, достался Клапасу от отца, пропавшего без вести в годы войны. Одну комнату занимал Клапас, в другой жила сестра, также нигде не работавшая. Она вечно что-то покупала и перепродавала.
Они вошли в полутемную комнату, через маленькие окна которой почти не проходил свет. Клапас положил аппарат и штатив и строго спросил:
— Где рукопись?
— Я тебе говорю: исчезла! А куда, сам не знаю, — пробормотал Зенонас.
Клапас вдруг прыгнул на Зенонаса, вцепился в его плечи и закричал:
— Где рукопись? Ты ее спрятал, гад! Хочешь один всем владеть?!
Зенонас, казавшийся таким щуплым, неожиданно сильно оттолкнул его. Клапас откатился в угол. Но тут же вскочил на ноги и снова бросился на Зенонаса:
— Где рукопись? Отдавай рукопись. Я ее нашел!..
Они сцепились и упали на пол. Наконец Зенонас оседлал толстяка, придавив его к полу коленями и локтями.
Клапас простонал:
— Пусти…
Зенонас молча поднялся на ноги.
— Я тебя все равно убью! — кричал, отряхиваясь, Клапас. — Ты меня обворовал, ограбил. А я жить хочу! Хочу жить, понимаешь? Мне нужны деньги, много денег!
— Заработай! — буркнул Зенонас. — Пойди на стройку, там неплохо платят.
— Это ты пойди, ты пойди! — закричал Клапас. — Еще издевается, мошенник! Вор! Иезуитское отродье!
Зенонас ничего не ответил.
— Эти бумаги я нашел, это мое счастье! — кричал Клапас. — Золото, жемчуг, бриллианты, боже! Все мое! Я хочу жить в хорошей квартире, а не в этой развалине. Я хочу хорошую мебель, а не это гнилье. Я хочу хорошо одеваться…
— Желания у нас уже есть, — усмехнулся Зенонас, — остается их удовлетворить…
— Деньги — это все! — не слушая собеседника, кричал Клапас. — Этот проклятый «Зоркий» надоел мне, я ненавижу его. Я ненавижу каждого, кто у меня фотографируется. Я создан для лучшей жизни. Я держал ее в руках. Я сам ее нашел! А ты отнял, украл!..
Он сел на продавленный диван и неожиданно по-детски всхлипнул.
Зенонас сидел спокойно, словно все это не касалось его.
— Ладно. Хватит распускать слюни, — мирно сказал он. — Надо посоветоваться.
Слезы, так внезапно хлынувшие из глаз Клапаса, так же мгновенно высохли.
— Так отдашь? — спросил он с надеждой.
Зенонас не ответил.
— Отдай, и все будет в порядке.
— Ну и дурак же ты, — беззлобно ухмыльнулся Зенонас. — Если бы я хотел тебя обмануть, то сразу мог бы сказать, что в рукописи ничего интересного нет. Ты бы и не заподозрил.
Этот аргумент отрезвил Клапаса.
— Так где же рукопись? — спросил он. — Куда ты ее дел и зачем?..
— Понимаешь, мне подменили портфель. Что ты, литовского языка не понимаешь? Подменили… Вечером я принес домой не свой, а чужой портфель. Рукописи там не было, а лежали ракетка для настольного тенниса и тапочки. Ума не приложу, где мне подсунули этот портфель? Я заходил в парикмахерскую, потом в буфет — выпить пива. Там вертелись какие-то подозрительные типы, но, кажется, я не выпускал портфеля из рук. В парикмахерской — тоже вряд ли. Уж не в парке ли, когда мы сидели там на скамейке?..
Клапас все еще с превеликим трудом пытался понять случившееся.
— В парке? — пробормотал он. — Но позволь! Там же ни души не было.
Он сидел, глубоко погрузившись в ободранное, продавленное кресло, и что-то бормотал, очевидно соображая, как же действовать дальше.
Неожиданно он сказал совершенно спокойным голосом:
— А ты осмотрел то место в парке, где мы сидели?
— Нет.
Клапас решительно поднялся:
— Пошли!
В школьном парке было тихо, только на спортплощадке ребята играли в баскетбол. Клапас и Зенонас нашли скамейку, на которой сидели вечером, и стали оглядывать и чуть ли не обнюхивать все вокруг.
— Смотри, следы! — заметил Клапас, нагибаясь.
Действительно, позади скамейки был виден отпечаток каблука. Друзья принялись еще внимательнее изучать место.
— Следы… Вот еще следы и вытоптано… Здесь кто-то был во время нашего разговора, подслушивал и наверняка подменил портфель.
Зенонас ничего не ответил. Клапас продолжал рассуждать:
— Но кто мог подслушивать? Нарочно или случайно? Как подменили портфель?.. Ведь такой, похожий портфель нужно было специально носить с собой. Значит, это не случайность.
— Чем это вы тут занимаетесь?
Приятели вздрогнули. Они так углубились в свои исследования, что не заметили подошедшего школьного сторожа Адо́маса — усача с березовой метлой в руках. Он стоял у скамейки, сердито и подозрительно разглядывая фотографа и его спутника. Мрачное лицо Адомаса не предвещало ничего доброго.
— Гм… что… делаем?.. Мы тут, отец… мы хотели сфотографировать школу и парк, — нашелся Клапас и льстиво добавил: — Тут у вас так красиво… Весь город только об этом и говорит.
— Делать вам больше нечего, — проворчал усач.
— Как это нечего, отец? — возмутился Клапас. — Мы серьезные люди, фотографы-художники. Хотим сделать снимки. А хороший снимок — это искусство, понимаешь, отец, искусство. Все как живое: и человек, и дерево, и даже трактор. Искусство — великое дело, отец!
Сторож смутился. И в самом деле, чего он пристал к людям.
— Ну, ежели для искусства, так оно, конечно, дело другое. Только чтобы деревья ножами не резать.
— Деревья резать? — ужаснулся Клапас. — Да я бы отрубил руки таким негодяям.
— Недавно один такой художник изувечил три липы. Отлучился я вечером, вроде всего на несколько минут, а он и изрезал. Вы только посмотрите, на что это похоже, — показывал сторож.
