Крендель и Леха вернулись. Оба были хмурыми, но Крендель — особенно. Мишка сразу бросил:
— Отпусти, Череп.
— Что? — Толстяк не понял.
— Что слышал. Отпусти этого дохляка. И не смотри мне в рот, понял?
Череп стоял с растерянным видом. Он знал о себе, что туповат, так ему говорили и учителя (удивлялись, как он дожил до девятого класса, ни разу не оставшись на второй год), и дружки, и сам Мишка…
Но здесь рядом стояли Блэкмор, Цыпа, Спид. Кажется, они также растерялись.
— Ты чего, Мишка? — спросил Блэкмор.
— Я сказал, отпусти, — так же хмуро ответил Крендель. — Пусть живут. Пошли.
Он засунул руки в карманы и двинулся в сторону школы, не оглядываясь. За ним потянулась вся компания.
Освобожденный Трушкин подошел к Лехе. Тот тихо смеялся.
— Чтоб я так жил, — сказал Славка. — Ты о чем там ему задвигал?
— А, — Леха неопределенно махнул рукой. — Помнишь, я записку порвал? Я Кренделю все-таки пересказал ее, устно.
— И что? Этого хватило, чтобы они отстали? Как по команде?
Леха шмыгнул носом. Он был доволен.
— Это я дал им команду.
— Да-а, — протянул Трушкин. — Ладно, пошли ко мне. Умоешься.
Как оказалось, Трушкин жил в одном доме с Лехой. Более того — в одном подъезде. Леху это не особенно удивило: чему удивляться, когда утром весь двор идет в одну школу, а потом вся школа возвращается в тот же двор… Хорошо еще, что ближайшим соседом оказался Славка, а не, к примеру, Крендель.
— Он, кстати, ближе, чем ты думаешь, обитает, — усмехнулся Трушкин. — Могу показать из окна. Каждый день смотрю, как он жрет на кухне.
— Спасибо, — ответил Леха, — всю жизнь мечтал.
У подъезда на скамейке они встретили барыгу, знакомого Лехе по дню переезда. Барыга сидел, покачиваясь, и что-то сосредоточенно рассказывал самому себе, жестикулируя пальцами.
Когда Леха и Славка проходили мимо, барыга поднял голову и окинул их мутным взглядом.
— Ерунда, — сказал Трушкин у лифта. — Выкинь из головы. Ну, видел он твою разбитую морду — и что? Никому не заложит, не бойся. Это Андрюха с двенадцатого этажа, к нему нужно просто привыкнуть.
Андрюхе было тридцать шесть лет, и он, по словам Трушкина, являл собой достопримечательность первого подъезда пятнадцатого дома. Он работал три дня в неделю — проверял билеты у входа на толкучку. В остальное время Андрюха шатался пьяный. Он был в курсе всех дворовых сплетен.
— Это что, — согласился Корольков. — Вот если бы здесь, у подъезда, бабки сидели, как у меня на старой квартире… Было бы тогда шороху.
Лифт приехал. Леха и Славка зашли в тускло освещенную кабину, и Славка нажал на девятый.
— Ну, дела, — сказал Леха. — Ты что это, живешь двумя этажами выше меня?
— Ага, — улыбнулся в ответ Трушкин и неожиданно запыхтел: — Слышь, Леха… а вот как там тебе… в старом дворе… драться приходилось?..
— Драться? Не без того…
— А чего вы сюда переехали? — продолжал Славка. — Квартиру купили? Могли бы и в лучшем районе купить.
— Почему ты так думаешь?
— Я просто слышал, Мишка Дроздовскому так сказал. Говорит, вы квартиру купили, только бабок пожалели, дураки. В плохом, говорит, районе купили.
Леха усмехнулся.
— Плевать на Кренделя, — сказал Леха. — Здесь район как район, дом как дом. Знаешь, где мы раньше жили? В бараке, который должен развалиться со дня на день!
Трушкин даже присвистнул.
— Так уж и в бараке?
— Ну, это мама так говорила, — усмехнулся Леха. — Жили мы в пятиэтажке, хрущебе. Капитальный ремонт должны были делать, и одна фирма, из крутых, взялась — чтобы после ремонта дом себе забрать. Жильцов переселяли… Нам предложили несколько квартир, старики эту выбрали. Телефон, да и метро в двух остановках…
Кабина остановилась, они вышли на площадку. Славка принялся хлопать по карманам в поисках ключей.
— Раньше мы жили в районе Волгоградского проспекта, — сказал Леха, вспоминая прежний двор. — Кузьминки — знаешь? Универмаг «Будапешт»…
— Там же метро есть.
— Так это там, — сказал Леха. — Нас оттуда выперли. Догнал?
Славка покачал головой.
— Ну и даль. — Он наконец открыл дверь и зашел первым в темный предбанник. Леха шагнул следом. Славка щелкнул выключателем, а потом открыл дверь в квартиру. — Прошу. Ванная там…
Мог бы и не показывать.
Корольков только сейчас понял: Славкина квартира была точной копией его, Лехи-ной, только располагалась двумя этажами выше. Трушкины немного переделали предбанник, урвав у государства пару дополнительных метров. Эта переделка сбила Леху с толку.
— А это что за подзорная труба? — спросил Корольков, выйдя из ванной.
В прихожей, на полке для шапок, лежал странный предмет, латунный цилиндр, в самом деле напоминающий короткую подзорную трубу. Электрическая лампочка отражалась в линзе.
— А, это… — Славка проворно залез на тумбочку и взял предмет. — Его Володька притащил, он на стройке мастером… Это нивелир поломанный, точнее, все, что от него осталось. Слышал о таком? — Славка протянул желтоватый цилиндр Лехе и показал пальцем. — Вот тут Володька его отпилил, а тут…
Пока Трушкин рассказывал, Корольков взвесил все, что осталось от нивелира, в руке и покрутил головой.
— Не-а. Даже не слышал. Что за прибор такой?
— Это хитрый прибор, — Трушкин прищурился. — Геодезический. Им перепады высоты на земной поверхности измеряют. Знаешь, в строительстве необходимо…
Леха попробовал посмотреть на лампочку, но увидел вместо нее северное сияние.
— И не увидишь, — сказал Трушкин. — Там внутри одной линзы нет, разбилась.
— Ясно. — Корольков вернул нивелир. — А ты откуда все знаешь? Об этом… ливенире?
— Нивелире. Володька говорил.
— Он тебе кто?
— Старший брат.
Выходит, у Трушкина есть старший брат. Интересно, такой же коротышка, как Славка?
— Ну давай, хвались, — сказал Леха. — Ты ж обещал, что я упаду.
— За этим не заржавеет. — Трушкин принял загадочный вид и поднял указательный палец. — Это в моей комнате.
Славкина комната оказалась, конечно, там же, где Лехина. Уже на пороге Корольков присвистнул, а глаза его загорелись…
— Ух, ты, — сказал Леха.
У окна стоял письменный стол, рядом — тумбочка, диван, с другой стороны — шкаф на всю стену. И всюду: на столе, подоконнике, тумбочке, на каждой полке шкафа стояли, сидели, лежали и даже ехали на лошадях пластилиновые солдатики. В ботфортах и киверах, с ружьями и саблями. Каждый ростом со спичечный коробок.
— Ну как? — взволнованно спросил Трушкин. — Никому из класса не показывал. Ты первый.
— Впечатляет, — Леха окинул взглядом комнату. — Это что же, все сам?
— Ага.
— Даешь.
Оказалось, Трушкин уже года три как лепил из пластилина русских и французских солдат времен Отечественной войны 1812 года. За это время Славка извел уйму коробок пластилина и притащил домой со всех мусорок едва ли не сотню посылочных ящиков, которые дома разбивал на фанерки. Его поделки заняли всю комнату.
На каждой фанерке разыгрывалась своя сцена. То — солдаты у костра (костер — самые настоящие маленькие угольки, только, конечно, не горящие), то — офицер прохаживается с саблей перед шеренгой пяти-шести подчиненных, то — эпизод боя: один солдат стреляет, второй падает, прижав руки к груди…
Было на что посмотреть — и Леха ходил по комнате, как по музею. Он не только «руками не трогал», а боялся даже вздохнуть.
«Хорошо Трушкину…» — думал Леха. Перетерпел школу, домой добрался — и сиди себе, лепи солдатиков. У Лехи тоже было когда-то хобби, как и у Славки. Леха ставил опыты.
Было это больше года назад.
Он делал разные опыты. Например, брал куриное яйцо, клал в стакан и заливал уксусом, а потом наблюдал, как яичная скорлупа постепенно растворяется, и яйцо начинает напоминать большой заспиртованный глаз с желтой роговицей.
Или брал магнит, подходил с ним к телевизору и пускал по экрану радугу, а родители кричали:
— Очумел! Отойди! Озоровать!
Отцу Лехины опыты особенно не нравились. Папа то и дело кричал:
— Опыты! Опять опыты! — и махал руками. — Вот вырастешь, выучишься… — Тогда, по словам отца, Леха мог делать все что угодно. Даже портить телевизор.
А еще Леха прочитал в книге, как можно поджечь кусок сахару, и решил испробовать. Для этого требовалось иметь сигаретный пепел, и Леха отправился на улицу. Подходящий бычок он нашел на автобусной остановке. Положив его в карман, Леха вернулся домой.
Опыт должен был пройти на балконе.
Захватив с собой все необходимое, Леха вышел на балкон. Там он сунул бычок в рот и прикурил. Держа в другой руке кусок сахару, Корольков готовился стряхивать на него пепел, чтобы потом, вместе с пеплом, поджечь.
А курил Леха совсем даже и не в затяжку. Просто надувал щеки, и все. И было ему очень, очень противно.
