Всё его и в поле и в селе.
На границах ставит он заставу:
Не ходи, мол, по моей земле!
И войска свои — холопы с пашни —
Шли на польских панов иль татар,
Защищая в битве рукопашной
Не страну, а вотчину бояр.
Царь за это на бояр в обиде,
Им ничто — торговля да моря!
Все сидят в берлогах, ненавидя
Грозного московского царя.
За чертой — поляки, немцы, шведы,
А внутри — бояре да князья.
Все враги! Попробуй поразведай, —
Все косятся, ненависть тая.
Иль бегут на запад, к Белостоку —
В панский стан, там любят подлецов!
Потому-то государь жестоко
Поступал с роднёю беглецов.
В ненасытной, в страшной жажде мщенья
Гнал людей на плаху, к палачам,
А потом вымаливал прощенья,
Сам не свой метался по ночам:
«Нету жизни мне с моей виною!
Горе душегубцу, злыдню, псу!
Ты, земля, разверзнись подо мною,
И тебе я грех свой принесу!»
Сто свечей у образов горели
В крохотной часовне под Кремлём.
О пуховой позабыв постели,
На пол царь валился, утомлён.
Он лежал. А в полумраке синем
Над столицей заалел рассвет.
Думал царь: «На ляха войско двинем, —
На своих бояр управы нет!
Неужель я царскою десницей
Никогда врагов не поборю?
Не хотят бояре подчиниться
Первому венчанному царю!
Не хотят сплотиться воедино,
Скипетра и барм не признают, —
Пастуха не слушает скотина,
Невдомёк, что волки тут как тут!»
И опять в нём ненависть вскипела,
Как всегда слепа и горяча…
А в часовне тихо догорела
В темноте последняя свеча.
Угасали в самоцветах блики,
На царя взирали с образов
В белых нимбах бронзовые лики,
Бог-отец грозил перстом, суров,
Осуждая молча, величаво
Грешника за грешные дела…
Вдруг Иван услышал лязг заставы,
Что к Никольской улице вела.
Царь привстал, поднялся на колени,
Заглянул в оконце. Там, вдали,
От Неглинной в предрассветной тени
С кирпичом подводы в горку шли.
Лошаденки под горой топтались,
От натуги фыркая, дрожа.
Но открыть заслоны не старались,
Не спешили что-то сторожа.
Н ходу застёгивая полы,
Выпел царь, измученный и злой.
«Эй вы, черти!» — Царский жезл тяжёлый
В тишине стучал по мостовой.
«Пожалейте, подлые, скотину, —
Чай, коней под гору тянет груз.
Открывай немедля! Ох, и двину…
Погоди, вот только доберусь!»
И, жезлом стуча по брёвнам гулко,
Грозный сам раздвинуть был готов
Те решётки, что по переулкам
Расставляли от ночных воров.
Заметались сторожа с испугом,
На решётки налегли плечом —
И полезли в гору друг за другом,
Грохоча, подводы с кирпичом…
МАСТЕР ФЕДОРОВ ИВАН И ЕГО ПЕЧАТНЫЙ СТАН
Просыпались по застрехам птицы,
Запевали третьи петухи.
Поднималось солнце над столицей,
Золотя шатровые верхи.
Царь спешил на стройку. Там умело
Возводили стены мастера
Для большого, для живого дела —
Первого Печатного двора.
Вот они! Пока ещё без крыши,
Меж лесами прорези окон.
И заметно с каждым днём всё выше
Становился дом со всех сторон.
Царский глаз, усталый, воспалённый,
Всё искал: не кроется ль изъян…
Пред царём коленопреклонённый
Книжный мастер — Фёдоров Иван.
Бывший дьякон с тёмною бородкой
До земли склонился головой,
Царь к нему стремительной походкой
Подошёл, отставил посох свой
И приподнял
мастера
за плечи:
«Ну, Ивашка, мне покажешь ты,
Где в палатах расставляешь печи,
Чтоб сушить печатные листы
Для бесценных первых наших книжек?»
Мастер встал, чтоб проводить царя.
Царь Иван стал будто ростом ниже,
С мастером Иваном говоря.
Молодой, широкоплечий, статный,
Перед Грозным Фёдоров Иван
О палате рассуждал печатной:
Где поставит он печатный стан;
Пояснял он царственному тёзке,
Как сушить печатные листы,
Как хранятся для печати доски
Да какие буквы отлиты.
Вдохновенно Грозному Ивану
Говорил печатник про печать,
Расстегнул он ворот у кафтана,
Чтоб царю свободней отвечать.
И среди движения и шума,
Что бывает там, где строят дом,
Грозный царь стоял и думал думу
О дерзанье царственном своём.
И в печати помощь видел Грозный
Для своих больших державных дел…
А печатник, мудрый и серьёзный,
Много дальше Грозного глядел.
Были эти мысли скрыты, смелы,
И желанья были горячи…
Потому-то всё здесь и кипело:
На леса тащили кирпичи,
Подмастерья карусель вертели,
Возле чана с известью кружась,
Ныли плечи, синяки на теле,
По лицу катились пот и грязь.
Приходили те мастеровые
Класть кирпич и молотом стучать
И не знали, что вот здесь впервые
Выйдет книга — первая печать!
И тогда не знали два Ивана,
Заведя горячий разговор,
Что по воле вражеского стана
Запылает их Печатный двор.
Что объявят «ересью и ложью»
Всю печать — не рукописный труд,
И, призвав на «ересь» «кару божью»,
Двор Печатный ночью подожгут.
Что с попом боярин сговорится,
Как бы им народ ввести в обман,
Что покинет древнюю столицу
Для чужбины Фёдоров Иван…
Мы умеем предками гордиться —
Память о печатнике живёт,
Фёдорову памятник в столице
Сохраняет бережно народ.
КАК ОПРИЧНИК УДАЛОЙ ВЫМЕТАЙ БОЯР МЕТЛОЙ
Кипит в ковшах янтарный мёд,
Бежит вино по чарам, —
Князь Вислый ныне пир даёт
Своим друзьям-боярам.
Хлеб-соль откроет пир честной:
Огромными ломтями
Хозяин режет хлеб ржаной,
Обсыпав солью крупяной,
Их делит меж гостями.
И тотчас все к столу идут,
Все в шапках и ферязях,
Порядок старшинства блюдут:
Помладше — там, постарше — тут,
Почёт — поближе к князю.
И гость высматривал, где сесть,
Выдерживая время,
Чтоб родовитость, гордость, честь
Не уронить пред всеми.
А сколько споров было там,
До драки доходили,
Иной не шёл, бывало, сам,
Его под мышки по коврам
Прислужники тащили.
Уже по ковшикам разлит
Восьмой бочонок с брагой,
У всех осоловевший вид,
И только песня веселит,
Пропетая с отвагой.
Сливая чарку под столом,
Заметил князь, что справа,
Надувшись весь, в молчанье злом,
Сидит Румянцев Савва.
«А ты, боярин, что не пьёшь?
Не весел ты, я чую!» —
«Ох, княже, лучше не тревожь!
Обидно мне. Шухнову шлёшь
Ты чару золотую,
А нам — серебряный корец.
Не плоше мы, чем все вы.
Посол Румянцев — наш отец —
С дарами ездил во дворец
Английской королевы!
А что Шухновы? Где почёт?»
Тут, заживо задетый,
Сжав кулаки, Шухнов встаёт:
«Почто чернишь шухновский род?
У нас в почёте деды!
Их знают, хоть кого спроси,
Мы знатные по праву, —
Почёт боярам на Руси
За вотчины, за славу!»
Надулся Савва, как индюк,
И рявкнул: «Полно, Гришка!
Да ведь бояре, что вокруг,
Не влезут в твой дворишко!» —
«Ка-ак? — И Шухнов зашёлся тут,
Тряся бородкой клином. —
Видать, нас здесь не берегут,
Коль молвить так могли нам!»
И, перст уставя к потолку,
В беспутном гневе яром,
С горлатной шапкой на боку,
Кричал Шухнов боярам:
«Ну как простить обиде злой?
Наш род столетья в силе!
Ещё нас жаловал землёй
Великий князь Василий!
А войско! А Шухнова рать!
А в городьбе бойницы!
Ордынцам проще Кремль забрать,
Спалить Москву-столицу,
Чем влезть на вотчине у нас
В подклети и в амбары!
То всё проверено не раз.
Аль наша сила колет глаз
Тебе, завистник старый?
И ведь похвастать чем нашёл,
Не больно ли уж смело?
Отец, вишь, в Англии посол,
А нам-то что за дело?
Отец твой с извергом-царём
Дудит в едину дудку.
А царь! Да лучше все помрём,
Чем с ним, с проклятым, в грех войдём,
Наперекор рассудку!»
И тут боярин без помех,
Себя считая вправе,
Вскочил и яростно, при всех,
В лицо он плюнул Савве.
Румянцев встал. Ни дать ни взять —
Медведь, пчелой ужален.
