Итак, идея чингисидского правления в единой империи, к XVIII–XIX вв. трансформировалась в новую идеологию, отвечавшую интересам «региональных» государств, стремившихся выйти из-под власти Чингисидов. Для этого были использованы различные инструменты:
• идеологические (формирование концепции правопреемства именно от Чагатайской династии в ущерб правам на трон потомкам золотоордынских Чингисидов);
• политико-правовые (сохранение ханских титулов, системы управления, налогов, источников права – в первую очередь ханских указов-ярлыков – и проч. от чингисидских времен, т. е. опять же прямое правопреемство, а не разрушение прежних государственных традиций и формирование новых);
• культурные (использование в качестве официального государственного языка чагатайского тюрки, покровительство ученым и поэтам, создание литературных антологий, открывавшихся произведениями чагатаидских и тимуридских поэтов и т. д.).
Безусловно, мы не можем утверждать, что именно этот инструментарий обеспечил в полной мере нечингисидским правителям легитимацию сначала в XV–XVI, а затем и в XVIII – начале ХХ в. (Минги правили до 1876 г., Мангыты и Кунграты – до 1920 г.). Конечно же, следует учитывать и кризис дома Чингисидов, утрачивавших авторитет в результате собственных междоусобиц, распада государств имперского типа, неспособности адаптировать свои политические взгляды и претензии к изменявшимся условиям. Другим важным обстоятельством стало все возраставшее влияние вождей кочевых племен, на которых были вынуждены опираться последние ханы-Чингисиды, постепенно уступая им фактическую власть в своих государствах. Со временем именно эти родоплеменные аристократы сами стали выбирать, кого возводить на престол (приглашая даже Чингисидов из Казахстана на троны Бухары, Хивы и Ферганы), пока не сочли, что в результате их действий авторитет «золотого рода» упал настолько, что их может безболезненно сменить другая династия, прежде воспринимавшаяся Чингисидами как «черная кость».
Зачем же в этих условиях новые династии апеллировали к чингисидским традициям – либо прямо, либо опосредованно через тимуридские? Ведь в глазах «золотого рода» предъявляемых ими оснований было все равно недостаточно для формального признания прав Мангытов, Кунгратов, Мингов, и для Чингисидов они являлись узурпаторами, дерзнувшими нарушить монополию «золотого рода» на ханский титул и верховную власть. Думаем, что эти сложные политико-идеологические конструкции были адресованы не Чингисидам (которые для новых династий были уже «пройденным этапом»), а в какой-то мере иностранным державам, которые могли не разбираться в тонкостях перехода власти в тюрко-монгольских государствах, и в особенности другим родоплеменным аристократическим кланам внутри собственных государств. Ведь захват трона в результате свержения Чингисидов породил опасные прецеденты, которые могли быть обращены и против самих узурпаторов: любой могущественный клан в Бухарском, Хивинском или Кокандском ханстве мог последовать примеру Мангытов, Кунгратов и Мингов соответственно, свергнуть их и точно так же захватить трон и объявить себя ханами. Поэтому, едва укрепив свои позиции на тронах, новые правители постарались противопоставить себя другим равным по статусу аристократическим кланам, возвыситься над ними, ссылаясь на родство с Чингисидами, преемство от них. Впрочем, в полной мере отдавая себе отчет, что чингисидское происхождение перестало являться главным и единственным основанием для претензий на трон, узурпаторские династии задействовали и другие факторы легитимации – равно как и их противники.
Глава 4
Религиозный фактор
Для правителей Монгольской империи XIII в. было характерно отношение к религии, которое сегодня назвали бы толерантным. Хотя официальной религией Чингис-хана и его ближайших преемников было тенгрианство, ряд Чингисидов по различным причинам принимали иные религии, и это отнюдь не становилось основанием для лишения их прав на трон. Таким образом, приверженность к той или иной религии не являлась фактором ни легитимности, ни делегитимации претендентов. Однако после того как уже в конце XIII–XIV в. три западных улуса распавшейся Монгольской империи (государство ильханов в Иране, Золотая Орда и Чагатайский улус) приняли в качестве официальной государственной религии ислам, а Монголия в конце XVI в. – буддизм, ситуация существенно изменилась. Теперь для обеспечения наиболее полной легитимности монархов требовались не только принадлежность к «золотому роду» и официальное избрание на курултае, но и официальное одобрение влиятельного духовенства, представлявшего соответствующую религию. В результате ослабления авторитета Чингисидов некоторые наиболее влиятельные политические деятели посчитали, что последнего фактора может оказаться вполне достаточно, чтобы предъявить претензии на трон и ханский титул в ущерб Чингисидам. При этом, как отметил в свое время еще В. В. Бартольд, чингисидский (генеалогический) и мусульманский (религиозный) факторы легитимации зачастую использовались одновременно, обеспечивая законность прав на престол тех правителей и династий, которые в силу происхождения или способа прихода к власти не могли считаться легитимными [Бартольд, 1966б, с. 43–51] (см. также: [Бабаджанов, 2010, с. 306–307]).
§ 1. Происхождение от мусульманских святителей
Кочевые аристократы – потомки мусульманского святого: возвышение ногайских правителей. На рубеже XIV–XV вв. всесильный золотоордынский временщик Идигу (Едигей русских летописей) положил начало формированию собственного автономного улуса – Мангытского юрта, впоследствии трансформировавшегося в Ногайскую Орду. Лишь номинально признавая власть золотоордынских ханов, Идигу и его потомки фактически являлись самостоятельными правителями, собирая в свою пользу налоги, формируя собственные войска и выбирая собственных правителей – биев.
Претендовать на равный с золотоордынскими ханами статус ногайские правители не могли, поскольку не имели возможности противопоставить их чингисидскому происхождению равное основание на власть. Идигу был женат на Джаныке, дочери или сестре хана Токтамыша, своего сначала соратника, а потом и злейшего врага, и, соответственно, имел право на статус гургана, но это мало что значило. По какой-то причине в Улусе Джучи (в отличие от Чагатайского улуса) титул ханских зятьев не пользовался особой популярностью, и мужья ханских дочерей обычно не фигурировали в источниках в таком качестве. Даже знаменитый временщик Мамай, будучи женат на дочери хана Бердибека, не использовал это родство как козырь в борьбе за власть, предпочитая демонстрировать лояльность к дому Бату и опираться на собственную военную силу.
Кроме того, хотя средневековый автор Абд ар-Раззак Самарканди упоминает о том, что от Джаныке у Идигу родился сын по имени Султан-Махмуд [СМИЗО, 1941, с. 194] (см. также: [Трепавлов, 2001, с. 78, 90]),[79] о его деятельности нет никаких упоминаний: вполне вероятно, что он не пережил своего отца. Таким образом, претендовать на верховную власть, ссылаясь на родство с ханским семейством, Идигу и его потомки не могли.[80] Поэтому им требовалось иное основание, которое и было найдено.
Согласно степным преданиям, когда Нур ад-Дин, старший сын Идигу, убил хана Токтамыша (это случилось в 1406 или 1407 г.), его стали упрекать в посягательстве на жизнь представителя «золотого рода». В ответ на эти упреки Нур ад-Дин заявил, что он сам имеет не менее знатное и благородное происхождение, являясь потомком Баба-Туклеса – под этим именем в Дешт-и Кипчаке фигурировал почитаемый в степи проповедник Ходжа-Ахмад, в свою очередь, возводивший родословную к первому арабскому халифу Абу Бакру, тестю пророка Мухаммада [Исхаков, 2011а, с. 139–140; Трепавлов, 2001, с. 56, 86].
Однако для того чтобы это происхождение (естественно, вымышленное) вызывало не меньшее уважение, чем генеалогия Чингисидов, необходимо было поднять значение самих мусульманских ценностей и, соответственно, роль святителей. Несмотря на усилия сначала Берке в середине XIII в., а затем и хана Узбека в первой половине XIV в., население Золотой Орды не слишком активно принимало ислам – особенно обитатели восточного крыла государства Джучидов. Вероятно, это и послужило причиной активной исламизации Золотой Орды самим Идигу, о чем сообщают как восточные, так и западные источники [Скржинская, 1971, с. 140; СМИЗО, 1884, с. 473–474] (см. также: [Трепавлов, 2001, с. 64, 86–87; Султанов, 2006, с. 241–242]).
Соответственно, у потомков Идигу появилось новое основание для борьбы за власть – амбициозных мангытов уже не устраивал даже тот факт, что они стали бессменными бекляри-беками при ханах-Чингисидах. Согласно эпосу «Идегей», уже Нур ад-Дин стал требовать от отца, чтобы тот либо сам стал ханом, либо возвел на престол его, Нур ад-Дина [Идегей, 1990, с. 206–207] (см. также: [Трепавлов, 2001, с. 83]). Аналогичным образом в одном татарско-ногайском шеджере ханом также назван бий Муса [Трепавлов, 2001, с. 108], фигурирующий в исторических сочинениях с довольно-таки неопределенным титулом «Хаким Дешт-и Кипчака» [МИКХ, 1969, с. 103] (см. также: [Трепавлов, 2001, с. 105, 532]). Но это – эпические произведения, к информации которых следует относиться с осторожностью.
