может дотянуться, чтобы не пропустить и употребить любое, из чего можно извлечь хотя какие-то звуки.
Но как-то так выходит, что под его чуткими пальцами играет всё: заборы и крыши, подоконники и стёкла, стволы деревьев и сама листва. Особенно звучит земля. По особенному! Сперва сухая и надменная чересчур, она отвергает, отводит руку дождя, а после, проникаясь тихой музыкой, втягивается в обворожительный её ритм и смягчается, а распаляясь, сама уже стремиться поднять себя куда как выше, чем была.
В распоряжении дождя больше глухих звуков, звонкие не для него, те удобны многим, которые предпочитают банальности и прямолинейны не от того, что честны, но просто не умеют постичь разницы меж серым и бледно-голубым, промежду иронией и сарказмом. Таким, коли придёт случай выбирать из страсти с любовью, выберут первое, ибо не научены видеть стоящее настоящее. Не дано.
Дождь. Редко званный, уходит, не попрощавшись, и оставляет после себя на виду вымытый из углов сор, нечистоту и много лишней, на взгляд, воды. Но как хорошо делается после того, как он уйдёт! Свежо! Во всех смыслах свежо!
Он всегда знает, чего хочет, и умеет добиться своего… какой-то там… Дождь?
Сойдя с карусели земли
– Сойдя с карусели земли, что оставляет после себя человек?
– Да, много чего. Кто как.
– Займут ли другие его внезапно опустевшее место в строю живущих?
– Навряд. У каждого оно своё.
– Ну, а забудут ли про ушедшего?
– Увы.
– А до какой степени скоро?
– По-разному, от него зависит не всегда.
Кинулся серой мышью камень под ноги, перебежал путь. Заметил его сам и не споткнулся или под руку обвела стороной судьба, – не всё ли равно? Сложно понять, ибо можно сказать правду, ответить честно, да окажется ли то истиной? Занавесь её тумана колышется изредка от поползновений разгадать суть вещей. Разглядеть нечто подробно или в общем совершенно невозможно. Иной раз кажется – вот оно, постиг! Ан, нет… Но всё же по некоторым очертаниям, которых касается влажная ткань истины, можно угадать, подчас, про то обольстительное очарование, которым богата она.
И всё же, всё же, всё же… Скрывшись за белой плотной занавеской тумана, округа долго переодевалась, но вышла ровно тою же, что и была. Вероятно, она хотела поразить своим новым видом, обратить на себя внимание, поэтому прибиралась долго, со тщанием и усердием, достойным неуверенной в своей привлекательности красавицы, которых так немало на белом свете.
Толь почудилось это, то ли и вправду было именно так?
Из-за осевшей на иглах дождевой воды, сосны делаются голубыми. Разве терзается кто, что это не навсегда? Заботит это кого? Нет?! А зря…
Солнечный свет
Чем пахнет солнечный свет? Ну, уж совершенно точно – не рынком, с ручьями, перегороженными дамбами разбухшего от воды сора и переспевших до шоколадного цвета яблок. Запах света солнца немножко, совсем капельку напоминает пыльный аромат маковых, пепельного цвета, зёрен, а так… если подумать, чудится, что ещё немного – мёдом и той шаткой свежестью промежду чистотой и болотной сыростью. Она, коли в меру, – хороша.
От пробора тропинки веет тёплом земли. Ровно расчёсанные ветром пряди трав влекут к себе всяких жуков, дабы им зарыться поглубже, но, так и не насытившись, покинуть сей бренный, обременённый немалыми прелестями, мир.
Иные жуки трубят про своё приближение наперёд, требуя наград и почестей, поклонов гроздей цветов в их лучшем богатом убранстве. И… в известный час, непременно-таки получают своё!
Те жуки, что поскромнее, да поизворотливее, наезжают целыми семьями, втихомолку, а после распоряжаются всею округой, ровно жили тут испокон, со времён того бобового царя, про которого все слыхивали, да не видывал никто.
Кузнечики, гарцуя на воображаемых лошадях, перескакивают лихо через тропинку, словно через наполненный водой ров, и не на шутку распалясь, закусывают поводья ветра до скрипа в ушах.
Яркий полдень переполняет собой любого, кто наберётся смелости прямо глянуть ему в ясные голубые глаза. Говорят, глазливы они куда как более чёрных. У тех дно илисто, да мелко, а у голубых ни берега, ни мягкого песчаного исподнего, – сплошь омуты и водовороты. Посмотришь в них, и всё, пропал. Не променяешь их уж больше ни на какие.
– Так и чем пахнет он, тот ваш солнечный свет?
– Улыбкой мамы, навстречу первенцу, прикосновением любимого, мокрым носом щенка… Да чем угодно вашей душе! Если она, конечно, есть…
Приметы времени
– Ты что, увольняешься?
Я изумлённо глянул на сослуживца и пожал плечами:
– Да нет… вроде. А с чего ты так решил?
– Ну, как же! – Хмыкнул мой прозорливый товарищ. – На столе порядочек, ни рассыпанного кофе, ни опилок от карандаша!
– Стружек… – Машинально поправил я, и переспросил:
– Так с чего такие фантазии про моё увольнение, не пойму!
И наш непревзойдённый бездельник, второгодник и многократный чемпион по шахматам между мужскими уборными факультета психологии и геологии неназванного университета, присев на угол моего стола, в двух словах растолковал мне метафизику неведомой мне доселе приметы.
– Видишь ли, человеку свойственно обживать пространство в общем, и место обитания, в частности. Подстраивать его под свои потребности, дабы исключить напряжение из своего энергетического поля. У каждого из нас неодинаковая длина рук-ног и туловища, а посему – даже стакан с карандашами у каждого стоит там, куда ему будет удобнее дотянуться.
Привычки индивидуума обуславливают форму пространства, которая сгущается подле его потребностей. Ненужное именно ему отступает на второй план, делает незаметным, как бы несуществующим.
– Несущественным? – Невольно перебил я.
– Да, именно так. Второстепенным именно для него, неважным в данном конкретном случае.
– А что с приметой-то? – Поторопил я товарища.
– Сейчас-сейчас, мы как раз добрались до неё! – Улыбнулся он. – Так вот. Человек не цветок, которого вполне устраивает регулярный полив и уют горшка с землёй на окошке, и он, за редким исключением, стремится к переменам, которые зарождаются в его сознании исподволь. И первым проявлением неосознанного пока желания является возвращение вида рабочего места к усреднённому, обычному виду. Человек внезапно замечает крошки на своём столе, обрывки бумаги, стружки, как ты говоришь, карандаша. Тем самым он как бы платит по счетам перед переходом в следующий этап своей жизни.
– Ну, так и что, Мессинг? Ты предугадываешь большие перемены в моей судьбе?
– Не поминай всуе имя нашего досточтимого и лукавого преподавателя! Он в пятый раз не поставил мне зачёта! А про перемены… Они грядут, но необязательно физические.
– Какие же, к примеру? – Поинтересовался я, озадаченный более обыкновенного проницательностью моего визави.
– Быть может, ты намерен-таки жениться, мой друг! И, коли это действительно произойдёт, я убедительно, настоятельно прошу тебя призвать меня в свидетели сего замечательного события!
– С чего бы это? – Усмехнулся я.
– Я мастер говорить тосты и очень люблю пожрать, знаешь ли! – Воскликнул мой сослуживец, лихо, по-гусарски спрыгнул со стола, едва не свалив чернильницу, но не повёл даже бровью. Впрочем, подозреваю, что даже сбей он
