Вениамин Каверин
Клятва юных
«Мы встречались всегда неожиданно, — сказал мои друг капитан-лейтенант. — В нем самом было что-то неожиданное, быстрое, меняющееся ежеминутно. Я как-то сказал ему, что он похож на детский калейдоскоп — повернешь, и разноцветные стеклышки вдруг ложатся — в новое сочетание. Каждый день он начинал жизнь сначала. По утрам — он будил меня, подражая охотничьему рогу. Вечерняя прогулка была для него путешествием в далекий неведомый край. Он был бескорыстен, обидчив и смел, и все вместе было рыцарским и мальчишеским одновременно. И в самой внешности его эти черты были заметны с первого взгляда. Высокого роста, голубоглазый, с широким добрым лицом, он в любом обществе легко становился главным человеком, и не потому, что блистал остроумием, а потому, что нельзя было оставаться равнодушным к его детской любознательности, к его быстрому доброму вниманию.
Он приезжал ко мне и уже на другой день бродил по берегу, окруженный толпой мальчишек. Он ездил с ними на рыбную ловлю, устраивал экспедиции за редкими камнями. Он рассказывал им множество историй, и самая обыкновенная жизнь всегда получалась в этих историях удивительной, странной, чудесной.
Я помню, как он однажды сказал маленькому чистильщику сапог в Феодосии:
— Ты будешь адмиралом.
И как худенький, запачканный ваксой мальчик вдруг положил щетки на землю и поднял на него огромные черные, вдруг загоревшиеся глаза.
В той же Феодосии он предложил школьникам организовать команду помощи семьям красноармейцев. И это было великолепно слаженной игрой, с тайными паролями, с товарищескими судами, игрой, за которой чувствовалось серьезное, высокое отношение к жизни. Впрочем, он говорил, что эту мысль подал им Ким. У него был сын, которого звали Ким и который был главным героем его историй. О Киме и его команде Г. впоследствии написал книгу. Кстати, я забыл сказать вам, что он был писателем и довольно известным».
Давно уже я догадался, о ком рассказывает мне капитан-лейтенант. Я любил Г., но знал его очень мало. Он отправился на фронт военным корреспондентом и пропал без вести в начале 1942 года. Понятно, с каким волнением я слушал рассказ капитан-лейтенанта.
Но вот началась война, — продолжал он, — и я потерял Г. из виду. Мы дрались под Гомелем, под Киевом, под Москвой. Весной 1942 года небольшая группа моряков под моей командой была заброшена в глубокий тыл, и десять дней мы провели в лесах, готовясь к захвату немецкого аэродрома. Командование отложило операцию. Наши запасы кончились, и пришлось выйти на поиски продовольствия.
В красноармейской гимнастерке, злой, и усталый, я залег в полукилометре от небольшого селения. Немцы ходили по дворам. Я видел, как они гнали по улице барана, жирного барана, который жалобно кричал, догадываясь, что его сейчас зажарят. Барана, будь ты проклят! — это и был мой план — пригнать в отряд барана. Кстати, все это происходило накануне 1 Мая, и нам до смерти хотелось отметить праздник приличным мясным обедом.
Прошло часа два, и на пыльной проселочной дороге, круто завернувшей к селу, я увидел мальчика лет шестнадцати, который ехал верхом на маленькой гнедой лошаденке. Он свернул в лес, прошел немного, ведя лошаденку в поводу, и остановился совсем близко от меня на опушке, прикрытой с дороги густой стеной старых елей.
Он свистнул прерывисто, нежно, подражая какой-то птице, и другой мальчик, поменьше, в мохнатой кепке, скатился откуда-то сверху и вытянулся, поднеся руку к козырьку.
Я не слышал, что он сказал ему. Но это был рапорт — вот что меня поразило. Как настоящий командир, первый выслушал его и, отдав честь, пожал руку. Потом предложил сесть, и они устроились на пеньках, разговаривая о чем-то серьезном сдержанными голосами.
— Ребята, — сказал я негромко, — эй, ребята!
Они обернулись, и тот, что поменьше, мигом исчез в кустах. Справа от меня чуть шевельнулись елочки. Он был уже там, по всем правилам военной науки обойдя меня с фланга.
— Поговорим, — сказал я первому.
Он подошел. Это был рыжий, широкоскулый мальчик, неуклюжий, с медленными движениями.
— Ты из этой деревни?
— Да, — спокойно отвечал он. — А ты кто, дяденька?
— Красноармеец. К своим пробираюсь.
Он промолчал.
— Ну, ладно. А что тебе надо?
— Хлеба.
Он помолчал.
— А это в лесу — тоже ваши?
— Хорошая разведка, — отвечал я. — Да, тоже наши.
— Ладно, дяденька, пошли.
— Куда?
— Не бойся, дяденька, — возразил он и усмехнулся, — за хлебом.
Второй мальчик присоединился к нам, и, пройдя болотце, мы скрылись в диком старом лесу. Лес этот был завален буреломом, под огромными елями было почти темно.
Я ступил на лежащую толстую ель, и нога до колена ушла в гнилую сердцевину.
Дорогой раза два нам попались мальчики, примерно такого же возраста, как мой рыжий предводитель. Шепотом — он сказал им несколько слов, вытянувшись по-военному; они выслушали его и пошли за нами.
Наконец мы остановились. Рыжий мальчик исчез в груде бурелома, образовавшего нечто вроде пещеры, и минуту спустя я как будто из-под земли услышал его громкий голос, а еще через минуту из «пещеры» показался Г.
— Леон Константинович! — сказал он громко, всей грудью, во весь голос. — Милый друг!
Да, это был он, изменившийся, похудевший, но с тем же добрым мальчишеским блеском в глазах…
Не помню, о чем мы говорили в первую минуту встречи. Он спрашивал, я не успевал отвечать.
— Да ты же голоден, черт возьми! — сказал он. — Саша, тащи барана, живо!
И рыжий мальчик исчез, а через несколько минут передо мной появились жирная баранья нога и хлеб — сколько угодно хлеба.
Вот как Г. оказался в далеком немецком тылу.
В самом начале войны он был в Пинской флотилии. В конце июля 1941 года моряки перетащили вооружение на берег, положили пушки на машины, пулеметы на лошадей и, обнажив головы, потопили суда.
С отрядом морской пехоты Г. прошел около тысячи километров, и «за три месяца тяжелого похода, — сказал он, — не было ни одного дня, когда бы мы не наступали».
Поздней осенью отряд получил приказание вернуться к своим, и Г. попросил разрешения остаться.
— С партизанами, — объяснил он, смеясь, — с особым отрядом — имени Кима.
Это был тайный союз мальчиков в округе против немцев, ворвавшихся в их дома и школы. Они видели все, эти мальчики. У одного была зарезана на глазах мать, у другого брат с доской на груди висел на городской площади, третий бежал из родной деревни, всадив нож в глотку немецкого солдата. Многие в свое время входили в местную команду помощи семьям красноармейцев. Теперь перед ними были другие задачи. Они подрывали мосты, закладывали на дорогах мины, они подпиливали телеграфные столбы. Отличные разведчики, они вели наблюдение за движением немецких эшелонов. Они обеспечивали связь между партизанскими отрядами и разрывали ее между немецкими частями.
И Г. с его великим романтическим вкусом ко всему необыкновенному в жизни командовал этими маленькими солдатами, которые его обожали.
Я остался в отряде имени Кима до утра. А утром — это было 1 мая — я был свидетелем картины, которая поразила меня и запомнилась навсегда.
На поляне, широко освещенной солнцем, стояли мальчики, кто в сапогах, а кто и босиком, но в безукоризненном воинском строю. Послышалась команда «смирно», — ее отдал рыжий Саша, который ради торжественного дня был одет в серый, широкий, должно быть отцовский, пиджак, украшенный красной лентой, — и Г. вышел на поляну. Двое ребят несли за ним знамя, выцветшее и измятое — настоящее боевое знамя.
Подтянутый и серьезный, но с веселым блеском в глазах, Г. поздравил отряд с праздником 1 Мая. Я был уверен, что сейчас услышу торжественное обещание, которое дают ребята, получая пионерский галстук. Но слова воинской клятвы вдруг прозвучали перед строем, сдержанно отдаваясь в глубине старого леса.
— Я, гражданин Советского Союза, — негромко говорил Г., и мальчики, бледные от восторга и волнения, повторяли за ним:
— Я, гражданин Советского Союза…
— Торжественно клянусь… — говорил Г.
— Торжественно клянусь…
Юные бойцы, они опустились на одно колено, произнося скупые слова партизанской клятвы. Готовые к черному, суровому труду войны, они клялись сражаться с достоинством и честью, мужественно и умело.
У меня в горле перехватило. Стыдно признаться — слезы невольно подступили к глазам.
— Ну и ребята, ну и ребята! — повторял я шепотом. — Ну и ребята…
Г. отпустил мальчиков, и мы остались одни.
— Ha днях я рассказал им, — сказал он, — что немцы распилили и увезли из Петергофа статую Самсона, и ты бы видел, с какими лицами они слушали меня. Ты прав, это наше будущее. Кто, если не эти мальчики, будет строить новые города, сажать леса, подымать опустевшие земли? Вернется Самсон, а если немцы переплавили его на снаряды, эти мальчики отольют нового Самсона, и он так же будет блистать на солнце, подымая тост за здоровье нового поколения, которое ничего не уступило духу смерти без ожесточенной борьбы. Ты скажешь, это романтика, поэзия! Ну что ж, я старый романтик, а поэзия — на вооружении в отряде имени Кима. Кстати, зайди к нему, когда ты будешь в Москве…
