Мария ГРИПЕ
...И БЕЛЫЕ ТЕНИ В ЛЕСУ
– Ты мне не доверяешь? Как же так?
Каролина говорила напряженным шепотом. Мы уже перемыли всю посуду и стояли рядышком в буфетной. Я помогала Каролине проверять хрусталь, чтобы на бокалах, которые мы ставили обратно в шкаф, не было ни одного отпечатка.
Она взяла очередной бокал и подняла на свет.
– Нужно верить старшей сестре. Неужели ты не понимаешь?
Все это время я пыталась заглянуть ей в глаза. Каролина улыбалась, но упорно избегала моего взгляда. Мы словно играли в кошки-мышки: стоило мне отвернуться, как Каролина быстро взглядывала на меня, а когда я поворачивалась – пряталась.
Она поставила бокал в шкаф и взяла следующий.
– Я всегда справляюсь с ролью, ты ведь знаешь. Я – прирожденная актриса.
– Но я-то нет!
Это прозвучало сердито, но Каролина, казалось, ничего не заметила.
– Всему можно научиться, если нужно. Уж поверь, я-то знаю, что говорю! И знаю, что делаю!
Ее глаза проказливо блеснули, и она рассмеялась, по-прежнему стараясь не глядеть мне в глаза,
– Мы ведь подруги… – добавила Каролина. Эту фразу она повторяла по нескольку раз на дню, почти как заклинание. Я находила это странным, потому что, по правде говоря, мы словно ускользали друг от друга. Неужели она этого не замечала? Неужели она не видела, что иногда я в ней сомневаюсь? Конечно, видела. И, должно быть, поэтому говорила, что я должна доверять ей. Но если бы Каролина хоть раз сделала шаг мне навстречу!
– Только не смотри такой букой, дружище! Ведь жизнь у нас такая замечательная!
– Замечательная? Это вранье ты называешь замечательным?
– Тихо! Кто-то идет!
За дверью послышались шаги, я схватила бокал и принялась тереть его. В комнату заглянул папа, рассеянно огляделся по сторонам.
– Вы не видели, куда я положил газету?
– Да, господин!.. Одну минуту.
Каролина сделала книксен и, отложив тряпку, двинулась в другую комнату. Папа исчез вслед за ней. Я осталась на месте. Было слышно, как Каролина ищет газету и, найдя ее почти сразу, вручает папе. Я так ясно видела, как она жеманится, что почти взбесилась. Эти дурацкие книксены-реверансы перед мамой и папой, к месту и не к месту, – откуда только у нее взялась эта привычка? Вначале Каролина так себя не вела. Тогда я как раз обратила внимание, насколько экономно она расходует реверансы, и сразу почувствовала к ней уважение.
Но с той минуты, как я узнала, что мы сводные сестры, Каролина стала держаться иначе. Ведь теперь у нее появился зритель, готовый аплодировать исключительному актерскому мастерству, с которым она исполняла роль горничной в нашем доме. Ее просчет состоял лишь в том, что волей-неволей мне приходилось подыгрывать ей в этой пьесе. Я не могла быть просто публикой, и Каролине следовало это понять. Даже трудно выразить, как я жалела, что позволила вовлечь себя в эту игру.
Для Каролины все, конечно, складывалось прекрасно. Ведь она знала, что идет горничной в дом собственного отца и прислуживает собственным брату и сестрам, в то время как никто из нас – даже папа – и не догадывался, кто она такая. С самого появления в нашем доме она играла роль и осваивалась в ней все больше и больше.
Мне, напротив, с каждым днем становилось все невыносимей видеть, как та, которая была моей сестрой, хлопочет по дому, приседает в реверансах и изображает покорность. Казалось, ей доставляло удовольствие смотреть на мои мучения.
Никто из домашних ничего не знал. Каролина открылась только мне. Но все мы сразу, с первой же минуты, почувствовали в ней какую-то загадочность. Она была так не похожа на всех горничных, которые перебывали у нас в доме! Мы, дети, ее обожали. Мой брат, Роланд, тут же влюбился. Надя – младшая сестра – не чаяла в ней души, да и сама я очень скоро почувствовала, что, по какой-то непонятной причине, не могу больше без нее обходиться.
Мне все время будто нужно было добиваться ее признания. Любой ценой добывать доказательства того, что в ее глазах я чего-то стою. Если же таких доказательств не находилось, то я теряла уверенность в себе и целый день могла бродить как неприкаянная. Раньше я ничего подобного не испытывала.
А потом я узнала, что мы сестры, точнее – что у нас общий отец. Это стало известно случайно. Каролина ничего не собиралась мне рассказывать и впоследствии всячески это подчеркивала. «Ты сама произнесла это слово», – уверяла она. Что ж, так оно и было.
Каролина просто сказала, что ее отец жив. Что она знает, кто он и где живет. Но отказалась назвать его имя. Что на меня тогда нашло, я не знаю, но неожиданно для самой себя я прошептала:
– Это наш папа, да?
Помню, что Каролина отвернулась и ничего не ответила.
– Каролина, скажи, это наш папа? – повторила я. Слова, которые последовали за этим, стерлись у меня из памяти, бесспорным остается лишь то, что тогда я уверилась в своей правоте – в том, что у меня и у Каролины общий отец. Мой папа.
Множество противоречивых чувств проснулись во мне в ту минуту, но радость затмила все: быть сестрой Каролины казалось мне чем-то вроде знака отличия. Поначалу она, конечно, настаивала на том, что мы сестры только наполовину, но я не хотела ничего знать: она была моей сестрой, и точка!
Но ведь она также приходилась сестрой Роланду и Наде. И мы не могли забывать об этом. Разве они не имели права узнать правду?
А папа?.. Я считала, что больше нельзя держать его в неведении, нельзя, чтобы он относился к Каролине иначе, чем к нам, своим детям! Необходимо открыть ему, что наша новая горничная – его дочь. Нужно рассказать ему об этом немедленно!
Но Каролина ничего не желала рассказывать. Она никак не хотела понять, что остальным до этого тоже есть дело.
– Пойми, не могу же я испытывать ко всей семье те чувства, какие испытываешь ты, выросшая в этом доме, – сказала она. – Это твоя семья, но я ее своей не считаю.
Я пыталась спорить и напомнила, как много она значит для Роланда и для Нади.
– Вот видишь! Тем более мы должны молчать! – воскликнула Каролина.
Кто знает, будут ли они так же ее любить, когда узнают, что она их сестра. Каролина была неумолима, и все мои доводы оказались напрасны.
– Ты и обо мне немного подумай, – продолжала она. – Представь, у меня ведь прибавится целых две сестры и один брат, а у тебя – только сестра. Совсем другое дело.
Когда-нибудь в будущем она, наверное, сможет посвятить в тайну и остальных, но не теперь. Пока ей достаточно и одной сестры.
Тут Каролина коротко рассмеялась, но потом снова стала серьезной.
– Есть ведь еще кое-кто, о ком ты, кажется, совсем забыла. Что, по-твоему, скажет госпожа?
«Госпожа» – это моя мама, которая не была мамой Каролины и, разумеется, как и мы все, ничего не знала. Каролина права, ради мамы мы должны все тщательно взвесить.
Но с другой стороны, рано или поздно правда выйдет наружу. И тогда я бы не хотела оказаться на мамином месте и узнать, что меня обманывали столько времени. Я считала, что рассказать ей все должен папа. Мама очень любила Каролину и, наверное, смогла бы понять…
– Глупости! – безжалостно перебила Каролина. – Не будь ребенком. Если она узнает, что господин… да тут такое начнется! Неужели ты не понимаешь?
Она вздохнула. Я не нашлась, что ответить. Меня всегда больно задевало, когда Каролина называла родителей господином и госпожой. Она делала это с особой интонацией, чуть насмешливо, и в глазах у нее появлялся странный блеск. Мне это было неприятно.
– Ты можешь хотя бы папу не называть господином!
– Почему?
– Потому что он твой отец!
– Замечательно! – Каролина вытаращила на меня глаза. – Берта, милая, ты, кажется, слишком много болтаешь. Иногда не мешает поработать и головой!
– Не называй меня Бертой! Ты ведь знаешь, я этого терпеть не могу!
Она взглянула на меня с ухмылкой, я покраснела. От злобы и сознания собственного бессилия кулаки у меня невольно сжались. Каролина тряхнула головой и, смиренно вздохнув, сказала, будто по заученному:
– Да-да, знаю… Берту Бертой не называть. Госпожу госпожой не называть. А господина мне лучше звать папой. Чем бы все это кончилось, будь твоя воля?
В ее голосе слышались скорее грусть и усталость, чем вызов. Но уже в следующий миг она весело рассмеялась:
– Ну почему с тобой всегда так непросто?
Каролина обняла меня – и последнее слово осталось за ней. Я знала, что становлюсь обманщицей, но бороться больше не было сил. К тому же в глубине души я сознавала, что Каролина права. Она была умнее.
Тем не менее этот разговор поверг меня в большую растерянность. Наши споры всегда заканчивались одинаково. Мне еще ни разу не удавалось настоять на своем. Была ли я уверена в своей правоте или нет – не имело значения: Каролина всегда умела меня запутать и сделать так, чтобы я наговорила глупостей. Я прекрасно видела, как это происходит: мысли у меня были правильные, только слова никуда не годились. И во рту словно была какая-то каша. Больше того. Каролине неизменно удавалось перетянуть меня на свою сторону. Она ненавязчиво заставляла меня изменить мнение и убеждала в своей правоте. В том, что я все выдумала и снова делаю из мухи слона. Уж ей-то лучше знать! У Каролины все выходило просто и естественно. После разговора с ней на душе у меня становилось легче. И я охотно позволяла ей меня успокоить.
