Сергей Иванов - Тринадцатый год жизни

Раным-рано, когда небо на востоке чёрное и красное, Стелла Романова вздрогнула и открыла глаза. Было свежо, сыро, в раскрытое окно входил запах тумана.

Но ничего этого долго не слышала Стелла, всё ещё продолжая жить своим сном.

Сон был тягучий, сладкий. Стелле хотелось думать о нём. И в то же время она знала, что проснулась нарочно. Шагнула с какого-то балкона, прямо с перил — чтобы испугаться, вздрогнуть и открыть глаза.

Такого ещё не было с ней никогда. Внутри всё сжималось. И в то же время она лежала совсем расслабленно. Ни разу не шевельнулась с тех пор, как открыла глаза. И боялась пошевельнуться. И уже сейчас знала, что никогда и никому не расскажет об этом сне…

Но кто знает, сколько прошло с тех пор, как она очнулась? Уж ни одна ли всего секунда?..

Окно прорублено было высоко, как это делают только в замках да в старых подмосковных дачах. И окно это ей нравилось. В нём всегда видно было небо — и утром, и когда она засыпала. Сейчас в нём стояла золотая, не успевшая стаять луна и две бледные звезды. Они висели над домом, над участком, заросшим берёзами, над всем дачным посёлком, над воем здешним миром…

Но ничего этого не видела Стелла Романова, хотя глаза её были раскрыты широко и удивлённо.

Затем она проснулась ещё раз, в обычную пору раннего бодрого утра, когда и следует подыматься двенадцатилетним девочкам. Солнце горело старательно, словно извиняясь за то, что уже середина августа. Берёзы шумели, осыпались, ничуть не жалея листьев.

Роса была клейкая и холодная, сверкала резко. Так не умеет сверкать роса ни в июне, ни в июле, а только в середине августа.

Стелла шла по высокой траве, по узкой тропинке, и августовская роса обжигала ей ноги до самых колен.

Вся измочившись, в отчаянном веселье она добралась наконец до соседской дачи. Прыгнула скорей на крыльцо и долго елозила тапками о коврик — всё равно делать больше нечего: хозяйка была занята. Лишь на секунду повернула к Стелле голову:

— Здравствуй, Стеша. Ты чего?

— Мама просила: мучки полстаканчика одолжите, пожалуйста… Для сырников.

— Ну сейчас, обожди.

И продолжала разговаривать с тётей Машей, их общей молочницей. Тётя Маша говорила, а соседка, Вероника Петровна, поддакивала и кивала.

Тётя Маша рассказывала о своём муже, которого Стелла тоже хорошо знала, о дяде Вене, — как он сильно пьёт.

— А что я сделаю, посуди ты сама, — говорила тётя Маша. — Раньше надо было думать, а теперь — трое детей, куда я уйду. И к кому? Хозяйство, корова…

Вероника Петровна как бы виновато пожала плечами и быстро закивала головой.

— И решила я, Вера, — продолжала тётя Маша, — что уж буду с ним доживать.

Стелла глянула на тётю Машу, удивлённо нахмурив брови. Взрослые женщины не замечали её… Как же это можно — «доживать»? Словно ей время надо скоротать до ужина, а там, дескать, и на боковую. Словно после будет другая жизнь. А уж эту ладно — доживёт и с дядей Веней!

Перед глазами встал её сон, казалось так тщательно забытый. Теперь она не могла не признаться, что это был сон про любовь… А тётя Маша как будто явилась совсем из другого мира. Она и одета была… нет, не то чтобы как-то там «бедно». А вот небрежно. Раз уж решила доживать, то не всё ли равно.

И Стелла догадалась вдруг: вот оно, значит, как бывает, когда старая. И обрадовалась — хотя и через силу, но обрадовалась, — что к ней это никакого отношения не имеет, что она ещё очень долго не будет старой. Вечно.

Взяла свои полстакана муки, вышла на улицу. Теперь совсем не заметив росы. Глянула вслед тёте Маше. Словно надеялась что-то рассмотреть в ней, что-то ещё понять в её старости… А увидела другое.

Увидела, как легко и старательно несла тётя Маша тяжёлые бидоны с молоком. Один был большой, почти огромный, который тётя Маша оставляла посреди улицы, а другой поменьше, с которым она заходила в калитки к своим клиентам.

А ведь для кого-то тётя Маша всё-таки старалась. И может быть, даже для дяди Вени. А вернее, для своих троих детей. Стелла их знала плохо. Просто видела несколько раз. Там был мальчишка, её одногодок, и две девочки — помладше.

И удивлённо сообразила она, что тётя Маша лишь немногим старше (а может, и вовсе не старше) её собственной матери. И это напугало Стеллу. Но как-то так… не страшно. Ей казалось, что ничего подобного не может случиться в её семье. И вообще говоря, это было правильно. В каждой семье случаются свои счастья и свои несчастья. А похожими они только кажутся.

Прошло несколько дней. И ещё один кусочек в этой повести начнётся ранним утром.

Теперь Стелла проснулась спокойно. Никакие тягучие сны не мучали. В высоком окне её чердачной светёлки, словно картина в раме, были синева и круча белого облака.

Стелла лежала на спине и, повернув голову чуть влево, смотрела на эту сине-белую картину, а одновременно прислушивалась, что в доме.

Дом их был деревянный, до чрезвычайности сухой — каждый шаг на слуху. Она подождала. И ещё подождала… Полная тишина. А вернее, полный покой. То, к чему она так привыкла в своём доме.

Она представила, как здесь же, на чердачном этаже, за дощатой стеной, но в комнате значительно большей на очень широкой кровати спала её мать… Нина… И за другой дощатой стеной спит её брат Ванька. Комната у него совсем узкая, а зато вместо окна стеклянная дверь и за дверью балкон, стоящий деревянными ногами прямо на крыше. И на балконе этом сам бог велел устроить обсерваторию. Не больно-то она шикарная, а всё же — тренога для устойчивости и подзорная труба. Как бы телескоп. Приближенные в двадцать раз, на Луне видны кратеры и горы…

И тут она — даже неизвестно, что сначала, — услышала слабый, но отчётливый писк половицы или учуяла запах свежего папиросного дыма. Это внизу, у себя в кабинете, работал Гора, четвертый человек в их семье. Он работал и курил. Натощак. Что ему, само собой, запрещалось. Но, по сути, серьёзного запрета быть не могло. Слишком рано Гора начинал работать. Кто ж там мог ему запрещать? Только что домовые.

Наверное, Гора сейчас стоял за кульманом — за чертёжной то есть доской — или сидел у письменного стола. Сегодня было воскресенье, и это он так, стало быть, отдыхал, проводил свободное от завода время.

Теперь надо сказать, откуда взялось странное имя Гора. Не Гора, как кажется, когда видишь это слово на бумаге, а Гора, Георгий Георгиевич Романов. Стелле, кстати, нравилось оно (как вовсе не нравилось её собственное, но об этом чуть позже), нравилось, что имя какое-то решительное и в то же время мягкое. Каким и был сам Гора — в неторопливости своей, в задумчивой улыбчатости, в полноватости и солидном росте… настоящий именно Гора.

А почему Стелла звала его по имени? Потому что Гора был ей неродной отец. Ваньке он был родной. И у Стеллы где-то был «настоящий». Она его не знала. Она его помнила кое-как и всё в равнодушных каких-то ситуациях.

Она его никем для себя не считала. А Гору считала своим отцом. Но так вышло, что он женился на Стеллиной матери, когда Стелле было четыре года — как-то неловко называть его «папа». И видно, самому Горе это было неловко. Ну и пошло: Гора да Гора. И когда Ванька родился и заговорил, он тоже: «Гоя» и «Ниня». Потому что нелепо было бы: «Гора» и «мама».

Стелла начала это как бы в шутку (взрослого дядю да вдруг звать просто по имени), а её раз-два и поддержали всей семьей. Так и покатилось…

Теперь почему сама она уродилась Стеллой… Да потому, что мода дурацкая! Тогда сплошь на свет появлялись какие-то Лолы, да Стеллы, да Джулии, да Франчески ненормальные.

И Ванька, между прочим, тоже был модой. Когда он рождался, московские родители — да и другие, конечно, — уже порядком ополоумели от всяких там Виолетт с Арнольдами и кинулись на Иванов, Федек, Егоров и тому подобные якобы очень народные имена.

Вот они и получились «два сапога пара» — Стелла и Ваня. Что-то вроде эклера под майонезом… Так всегда казалось Стелле и было предметом её немалых переживаний.

Вдруг она услышала вполголоса разговор, тотчас выскочила из постели, надела через голову платье, тихо приставила к окну табуретку и теперь, облокотившись на подоконник, могла видеть, что делается внизу.

Человек, длинный и худой, нескладный, в кепке, надвинутой на самые глаза, в штанах и пиджаке бывшего чёрного, а теперь линялого, коричневатого цвета, стоял перед окном Гориного кабинета, опершись на косу. Это был тот самый дядя Веня.

Гориных слов Стелла почти не слышала, а только дяди Венины, из которых никак не могла понять, о чём там у них беседа. Сплошные: «Ну да… ну это конеш… а куды мы денемся… ну, если так, тогда…» Он был, пожалуй, ещё медлительней Горы.