Катарина Киери
Совсем не Аполлон
Передо мною сидел совсем не Аполлон. Не восьмое чудо света, не венец творения. Смысл возникновения Вселенной в результате Большого взрыва и эволюции от одноклеточных до современного человека был явно не в его появлении на свет. Будь ему шестнадцать или семнадцать, будь я героиней американского школьного сериала, блондинкой с маникюром и глубоким вырезом, — тогда, может быть, да. Но на самом деле все было совсем не так.
Мы сидели за большим столом в самой обыкновенной учительской. Я ткнула Лену локтем в бок, она обернулась и посмотрела на меня:
— Что?
Я сидела вытаращив глаза и разинув рот. И взгляд у меня, наверное, был совершенно пустой.
— Что с тобой?
Я пыталась ответить, но не могла издать и звука, даже пискнуть не могла.
— У тебя температура?
Собрание только что началось. Наш директор — как ему только не надоест — вечно начинает с одних и тех же скучных приветственных фраз, которые вроде как должны нас вдохновлять:
— Мы стремимся… ради достижения наших целей… объединив усилия… в центре внимания… результат…
Как будто мы все дураки какие-то — ученики, учителя и родители. Как будто нельзя просто сказать: «Начнем встречу».
Неужели так трудно называть вещи своими именами? Зачем, например, называть библиотеку «комнатой собраний»? Почему нельзя назвать библиотеку библиотекой?
Вот о чем я думала, когда он вошел в учительскую.
Раньше я его не видела. Не греческий бог, а настоящий человек. С сердцем стало твориться что-то странное: его словно окутало чем-то мягким, как будто вокруг него кошка свернулась теплым клубочком, зажмурилась и замурлыкала, погрузившись в негу. У него было открытое лицо: прямой взгляд, он не прятал глаз, просто осмотрелся по сторонам. И озорной огонек, дремлющий в глубине взгляда до поры до времени. «Наверное, этот огонек нередко просыпается», — подумала я. Его походка излучала спокойную уверенность — не самоуверенность, а именно уверенность. Спокойствие, ощущение присутствия. Человек, присутствующий здесь и сейчас. Мужчина. Не шестнадцатилетний подросток. Не девятнадцати-двадцатилетний юноша. Мужчина. Мужчина в джинсах и вязаном свитере.
Он садится напротив меня, садится за тот же самый стол, но по другую сторону, потому что там есть свободный стул. Садится, глядя на меня. Он не ввалился в учительскую, не прошмыгнул и не прокрался, не помешал речи директора. Он берет стул и слегка отодвигает, чтобы сесть. Отодвигает без преувеличенной осторожности, как поступают некоторые — они-то, кстати, привлекают к себе гораздо больше внимания, чем тот, кто просто берет стул, слегка отодвигает и садится. И смотрит на меня. Прямо на меня, и тут озорной огонек просыпается и кивает мне, как малыш, которому захотелось поиграть: «Ку-ку!» Наверное, мои глаза улыбнулись в ответ. И тогда мне пришлось напрячь все силы, чтобы оторвать взгляд от него и посмотреть на Лену, сидящую рядом со мной.
А Лена — это мне сразу стало ясно — видела вовсе не то, что я. Мы не всегда видим одно и то же, многое мы воспринимаем по-разному. Обычно это не имеет ровным счетом никакого значения, но иногда я над этим задумываюсь. Как, например, сейчас. Хотя мы лучшие подруги, несмотря ни на что.
На собрании должны были обсуждать надписи на стенах — или «школьный вандализм», как выразился директор.
— Мы должны объединить усилия, чтобы всерьез взяться за решение проблемы вандализма в школе и сообща справиться с ней.
Серьезно, он так и говорит. Вы попробуйте произнести это вслух — уснете со скуки на середине предложения. И как он только держится… Неужели нельзя говорить как нормальный человек? Да еще и «вандализм». Я, конечно, не считаю красивым все, что малюют на стенах, но вандализм — это скорее разбитые унитазы или что-то в этом духе.
На собрании должны были говорить о надписях на стенах. Но не только:
— Андерс Страндберг.
Так он представился. Я машинально взяла ручку и записала, как только он произнес свое имя. Я должна была сделать репортаж о собрании для школьной газеты, но, кроме имени Андерса Страндберга, так ничего и не записала. Придется потом попросить Лену помочь. У нее-то не было температуры, если на то пошло.
— Лаура. 9 «Б».
Это я сказала. Хотела посмотреть на него. Почти получилось.
Андерс Страндберг, новый учитель. Раньше я его не видела. Но выглядел он очень знакомо, хотя и не был похож ни на кого из тех, кого я знаю. Я словно поняла, что он за человек. Будто бы поняла, как он слушает, как он проявляет участие, хоть и не особо много говорит. Я как будто сразу все это увидела, поняла и оценила. Мне хотелось быть рядом с ним. Время от времени я смотрела на Лену: интересно, заметила ли она то, что заметила я? Только бы заметила. Только бы не заметила. За все собрание я не произнесла ни слова.
Мы шли домой по зимнему вечернему городу — Лена и я. Минус два, только что закончился снегопад, мир приглушенный, огромный. Уличные фонари как теплые судовые огни, скрип снега под ботинками. Кошка, свернувшаяся вокруг сердца, будто в любимом кресле, мурлыкала и мурлыкала. Мне хотелось домой, к себе, в свою комнату. Хотелось сидеть там одной и гладить мягкую шерстку.
Но этого я сказать не могла. Не могла — и всё.
— Он учитель математики, да? Тот, новый.
Вот и все, что я смогла сказать, преодолев волнение. Я произнесла эти слова, чтобы продлить новое ощущение, чтобы оно оставалось со мной всю дорогу до самого дома. Чтобы Лена не начала говорить о собрании, о том, что я должна написать в школьной газете. Только не сейчас. Только не об этом.
— Угу.
Вдруг меня осенило. Я резко остановилась, скрип прекратился.
— Он у нас будет?
— Чего?
— Он у нас будет? По математике? Он будет вести у нас математику?
Лена посмотрела на меня немного озадаченно и, кажется, слегка раздраженно вздохнула, прежде чем двинуться дальше.
— Лаура, проснись, у нас математику ведет Май-Бритт. И будет вести дальше, до самого выпускного. А если совсем не повезет, и внуки наши будут у нее учиться.
На внуков в данный момент мне было наплевать. Я пыталась понять, хорошо это или плохо, что Андерс Страндберг не будет нашим учителем. Наверное, хорошо. Наверное. Кошка потянулась во сне.
Чтобы Лена не сменила тему, я пыталась заставить гудящий от напряжения мозг выдать что-нибудь еще — но не то, о чем мне больше всего хотелось говорить.
— А кто же тогда уволился?
Скрип Лениных ботинок не прекратился, но замедлился. Краем глаза я поймала ее оценивающий взгляд — довольно жесткий. Я не просто задала дурацкий вопрос, но еще и делала вид, что не понимаю, насколько он дурацкий. Притворялась, что я не Лаура, а кто-то другой. Школа наша небольшая, и мы знаем всех учителей наперечет — даже тех, кто у нас ничего не ведет. Странно задавать такие вопросы, проучившись в этой школе два с половиной года, да еще и являясь членом школьного совета, и вдобавок занимаясь школьной газетой, и вообще.
— Бенга, — отрезала Лена и прибавила шагу.
— А, ну да.
Лена почуяла неладное, я сразу поняла. Это меня беспокоило и в то же время совсем не трогало. Я как будто попала в промежуточное пространство, какие-то жизненные скобки.
Если бы все было как прежде, то я, наверное, попробовала бы завлечь Лену в это пространство. С колотящимся сердцем водила бы ее там, показывала бы важные вещи, с горящими щеками рассказывала, каково там находиться. Говорила бы о чем хотела. Но все стало не так, как прежде. Так странно — ведь ничего особенного не случилось. Никто, кроме меня, не чувствовал ничего необычного этим вечером. А мне все-таки казалось, что произошло что-то очень, очень важное. Что-то новое, что-то большое, что-то значительное. И я знала, что это «что-то» не понравится Лене. Может быть, она уже догадывалась — наверное, мой вид красноречиво говорил, в чем дело. Лена была настороже.
Мы попрощались у моего дома.
— До завтра, — сказала я и неуверенно улыбнулась.
— Пока.
Она резко повернулась и пошла домой. Я не видела ее лица, но была почти уверена, что она не улыбнулась в ответ.
Я проснулась в пять утра. Обычно я не просыпаюсь так рано, сплю крепко. Во всяком случае, в декабре, посреди зимней мглы, когда ночь длинна, темна и тиха. Летом все иначе. Летом иногда просыпаешься в три ночи от того, что солнце отыскало щелку между шторами и упрямо щекочет веки, пока не откроешь глаза.
Мозг казался почти пустым. Вычищенным и вымытым. Ни одной настоящей мысли, только еле уловимые предчувствия. Лежать было неудобно, как ни повернись. Подушка какая-то комковатая, под одеялом жарко, без одеяла холодно. Во всем теле блуждали какие-то беспокойные частицы. Лежать без движения было просто невозможно. Я не понимала, что за предчувствия выманили меня из сна — страшные или приятные. По крайней мере, сначала не понимала, а потом все стало проясняться.
