Аделаида Котовщикова - Кто моя мама

Девочка играла на полу.

Ей было года три. Нечесаные кудряшки торчали светлыми штопорами. Голая спинка виднелась в прорехе незастегнутого платья.

Сидя на корточках, девочка держала в одной руке резиновую куклу, в другой — деревянную матрешку. Она ткнула куклой матрешку.

— Не суйся под ноги! Сдать бы тебя куда-нибудь!

Матрешка со стуком упала на пол. Девочка сжалась и бросила настороженный взгляд на кровать в углу комнаты. Там, прикрывшись пиджаком, спал мужчина. Он не шевельнулся.

Прижимая к себе куклу, девочка подошла к столу, уцепившись за край, приподнялась на цыпочки, оглядела неубранные тарелки с остатками еды. Дотянулась до обкусанного ломтя хлеба и стала с аппетитом жевать, время от времени тыча куском в куклины губы.

Раздался резкий звонок. Девочка вздрогнула и замерла. Позвонили вторично. Она подбежала к кровати, крикнула радостно:

— Звонят! Папа, звонят!

Мужчина задвигался, оперся на локоть и сел, растрепанный, недовольный.

— Что там еще? У Олимпиады свой ключ.

Он зевнул, пригладил волосы, накинул пиджак и отправился в переднюю. Следом затопали маленькие ноги.

Пришел контролер электротока.

— Счетчик здесь. Счет положите на столик. И не забудьте хорошенько захлопнуть дверь! — Мужчина вернулся в комнату.

Девочка с любопытством разглядывала контролера, молодого однорукого парня. Пустой рукав у него был засунут в карман спецовки.

Контролер записал показания счетчика и дружелюбно покосился на девочку:

— Что, хозяюшка, поглядываешь?

Девочка улыбнулась.

— Покажи другую руку, — сказала она.

Контролер усмехнулся.

— Чего захотела, глазастая! А если другой нету?

— А где другая?

— На войне осталась.

— А где война?

— Да уж четыре года, как кончилась. А памятку мне оставила… на всю жизнь.

Контролер потрепал девочку по щеке и вышел на площадку.

Девочка стояла и смотрела вслед. Дверь скрипнула: ее приоткрыл порыв ветра. Девочка просияла: сейчас покажется хороший дяденька! Но дяденьки нет. Видно, спрятался. Чтобы его искали. Он так играет.

Девочка подбежала к двери и выглянула. Шагнула на площадку. Дяденьки не было.

Это был самый нижний этаж, лишь одна ступенька отделяла его от асфальта двора. Девочка спрыгнула со ступеньки.

Посреди двора шелестели летней листвой деревья. В песке копошились ребятишки. Дети постарше играли в прятки. Девочка в голубом платье притаилась за толстым стволом. У скамейки стоял мальчишка. Он вытянул шею, озираясь.

И вдруг за воротами, в другом конце этого большого проходного двора, зазвучала песня.

— Моряки идут! Моряки! — завопил мальчишка и понесся к воротам. Девочка в голубом платье помчалась за ним. Со всех сторон бежали ребята. И маленькая растрепанная девочка побежала тоже.

Она стояла в толпе детей. По мостовой с песней рядами шагали матросы. Девочка несколько раз хлопнула в ладоши от радости: кругом так светло, весело, поют!

Но вот мостовая опустела. Ребята убежали обратно во двор. Девочка пошла было за ними. И вдруг впереди мелькнуло знакомое платье. Мамино платье!

— Мама! — закричала девочка и бросилась за платьем. — Мама!

— Догони, маленькая, догони маму! — подбодрила проходившая мимо женщина. — Ишь, как бегает шибко! — похвалила она.

Девочка бежала во всю прыть. Платье завернуло за угол, и девочка завернула. А платья-то и не видать! Ноги двигаются со всех сторон — в туфлях, в босоножках, в ботинках, — много ног. А маминого платья, синего в белый горошек, нет!

Девочка с размаху шлепнулась на тротуар и залилась плачем. И уже не видела, что ноги вокруг остановились. Она взлетела куда-то в воздух — подняли ее чьи-то руки. Слышит голоса:

— Найдем, найдем маму!

— К маме хочу! К маме! — плачет она.

В детской комнате девочка плакать перестала, только всхлипывала. Вздохнет и откусит от яблока: кто-то ей вложил яблоко в грязную ручку. И опять всхлипнет.

Полная старушка, сидя на скамейке, держала ее на коленях. Рядом стояли две женщины — втроем они принесли девочку в милицию.

Инспектор детской комнаты — пожилая, светловолосая, в темном костюме, поговорила с женщинами, что-то записала. Потом вышла из-за стола, присела на скамейку возле старушки и ласково взяла девочку за руку:

— Как же тебя зовут, потеряшка?

— Гу-аля, — с полным ртом прошептала девочка.

— Галя, — тихонько подсказала старушка. — Галя ее зовут.

— А фамилия твоя как?

— Я к маме хочу! — Девочка сморщилась — сейчас расплачется.

— Ты яблоко-то кушай, — посоветовала инспектор. — Хорошее яблочко.

Девочка посмотрела на яблоко, вздохнула прерывисто и откусила кусочек. Повозилась у старушки на коленях и произнесла задумчиво:

— Ба-бу-ся!

— Ах, ты, моя крошечка! — расчувствовалась старушка. — А мама твоя, наверно, в магазин пошла? Да, Галенька?

Распухшие от слез глаза девочки уставились в улыбающееся лицо старушки:

— И не в магазин. Ее в земельку зарыли.

Старушка тихонько охнула. Женщины растерянно переглянулись.

— Одета неряшливо, — вполголоса заметила инспектор. — Не видно материнского пригляда. — Она наклонилась к девочке. — Ну-ка, скажи нам, как твоя фамилия?

— Два года, — ответила девочка, — и половина.

— Умница какая, и сколько лет знает! — похвалила старушка. — А фамилия твоя как? Маму как по фамилии называли?

— Мо… ку-усева, — с усилием проговорила девочка и заболтала ножками.

— Макушева она! — обрадовалась старушка.

— Похоже, что так, — с некоторым сомнением согласилась инспектор.

— А где ты живешь?

— Дома. Я к маме хочу!

Адреса своего девочка не знала.

— Ну что же, товарищи, спасибо. — Инспектор встала. — Сейчас, Галя, я тебе игрушек дам. У нас много игрушек. Хорошие.

Старушка поцеловала девочку в щеку и посадила ее на скамейку.

— До свиданья, деточка! — Потопталась в нерешительности. — А теперь как же будет? Про мать-то она что сказала, помните?

— Ну, с кем-то она живет, — отозвалась инспектор. — Будут искать потеряшку, у нас и найдут.

Но о Гале Макушевой двух с половиной лет никто не справлялся. Никто ее не искал.

В квартире часового мастера Мокроусова прозвенел звонок.

В дверь протиснулся мокрый зонтик. Потом показалась владелица зонтика, аккуратная, моложавая старушка в клетчатом добротном пальто и светлой шелковой шали.

Хозяин, плотный мужчина, тщательно одетый и выбритый, отступил, нахмурился.

Не замечая его замешательства, старушка деловито поставила раскрытый зонтик в угол передней.

— Экая дождина хлещет! Подол хоть выкручивай. Ну, здравствуй, Виктор Анатольич! Наташа дома? Ох, я ж ее и поругаю! На два письма мне не ответила! А я в Калинине заболела. Вот и прогостила у старшего сына больше трех месяцев…

— Наташа? — вымолвил мужчина подавленно. — Наташу уже два месяца как схоронили.

— Как?! — старушка выронила из рук свою большую, туго набитую сумку. — Наташа! Господи! Что ты говоришь?

— Так уж вышло. Заболела сильно. В больницу не хотела ложиться, а потом…

— Не уберег, сухарь! — жестко сказала старушка, и слезы потекли по ее полным щекам. — А Гуленька? Здорова?

— Видите ли… Настасья Акимовна… — Он замялся.

— Что? Что? — в страшной тревоге старушка подступила к мужчине. — Да говори!

— Гули тоже нет. Ее… украли. В сквере.

Старушка вся обмякла, опустила бессильно руки, казалось, она сейчас упадет.

— Это — что же? Бросил ребенка одного, аспид? Да как украли-то?

— Вы сядьте, Настасья Акимовна. Я заявил, сразу же заявил. Не могут найти.

Приткнувшись на стуле, старушка тряслась от рыданий:

— Да как это? Кто же ребенка украдет?

— Олимпиада Егоровна с ней гуляла в сквере. Тетка моя, помните, может? Я же работаю, за ней тетка присматривала. Ну, она, тетка Олимпиада, значит, отошла к ларьку… булочку, что ли, для Гули купить. Возвращается к скамейке, а девочки нет. Вы хоть узнайте, Настасья Акимовна, в милиции! Тогда же заявлено было… — Он назвал отделение милиции и посмотрел на часы. — Вы извините, я должен уйти, меня ждут срочные заказы. На вечернюю работу опаздываю.

Придавленная горем старушка брела под проливным дождем. Зонтик свой она забыла у Мокроусова. Шелковая шаль промокла, прилипла к голове. Она ничего не замечала.

Ей представлялся Степа, средний сын, веселый, жизнерадостный, рядом с молоденькой женой Наташей. Все трое — отец с матерью и бабушка — любуются крошечной Гулей… И вот заводские товарищи Степана произносят речи над опущенным в черную яму гробом. От тяжелого воспаления легких Степа так и не поправился — подвела старая фронтовая рана… Гуле два года, она протягивает ручонки, просит: «Баба, не уходи! Живи опять с нами!» Но она уходит, едва заслышит шаги часовщика. Новый муж Наташи не захотел, чтобы Настасья Акимовна жила с ними, и она переселилась к младшей дочери, навещает внучку в те часы, когда он на работе. Наташа все молчит: как-то притихла. Не жалуется, но бабушка видит, что она несчастна. К маленькой падчерице Мокроусов глубоко равнодушен, — не замечает ребенка.