В июне 1942 года из Архангельска на Новую Землю отправилась необычная экспедиция. Ее участниками были 14–17-летние школьники. Архангельск в то время испытывал серьезные продовольственные трудности. Решено было поручить подросткам сбор яиц на птичьих базарах и заготовку тушек кайр.
Опасным был путь до Новой Земли: в море пиратствовали фашистские подлодки, военные корабли, над морем кружили вражеские стервятники, да и промысел на «студеных» островах осложнился. Трудной оказалась походная жизнь в Заполярье, но юные архангельские «робинзоны» понимали, что город ждет от них помощи…
Мне довелось быть участником этой экспедиции, и я решил теперь, через 36 лет, рассказать нынешним школьникам о том, как в суровом военном году жили и трудились их сверстники.
Много воды утекло с тех пор, и я, к сожалению, успел забыть имена некоторых участников экспедиции, поэтому в повести «Робинзоны студеного острова» называю часто вымышленные имена и фамилии. Все же остальное, о чем я пишу здесь, достоверно. В основе маленькой повести «Дорога на всю жизнь» также события моего отрочества.
Повести связывает и время действия, и герой, от лица которого ведется повествование.
Н. ВУРДОВ
РОБИНЗОНЫ СТУДЕНОГО ОСТРОВА
О том, что готовится эта удивительная экспедиция, я узнал от одноклассника Бори Меньшикова.
Через день после сдачи последнего экзамена за седьмой класс он прибежал ко мне и незаметно от мамы быстро шепнул:
— Выйдем на улицу.
Было заметно, что Борю так и подмывало сообщить какую-то важную новость. Он был возбужден и от нетерпения даже приплясывал на месте.
Я не заставил его долго ждать.
— Слыхал про экспедицию на полярные острова? — спросил Боря, как только мы вышли на крыльцо.
— Какую еще такую экспедицию? — удивился я.
— «Какую-какую»… — передразнил Боря. — Школьников набирают. На Новую Землю поедут птичьи яйца собирать.
Вот это новость! Меня даже в жар бросило, сердце чаще застучало. Неужели можно попасть в экспедицию (ведь одно это слово что значит!), да еще и на Новую Землю, в далекую таинственную Арктику?
Я с сомнением посмотрел на товарища: уж не разыгрывает ли он меня? Но нет, на такие шутки Боря не способен. Небольшие серые глаза его так и блестели, а на носу, покрытом россыпью веснушек, выступили капельки пота. Видно, что сам недавно узнал эту новость, и сразу же прибежал ко мне. Я затормошил Борю:
— Где записывают?
— В «рыбкиной конторе».
Не теряя времени, мы быстро направились к знакомому деревянному зданию треста «Севрыба».
Поплутав некоторое время по коридору, мы нашли дверь с табличкой «Отдел кадров».
В небольшом кабинете пожилой лысый мужчина что-то писал, не поднимая головы, он не обратил на нас никакого внимания.
Боря, вообще-то парень не робкий, застеснялся и начал толкать меня в бок, предлагая начать переговоры.
— Здесь записывают в экспедицию? — наконец решился я.
Мужчина поднял голову, внимательно посмотрел на нас и недовольно хмыкнул.
— А сколько вам годиков?
— Пятнадцать! — разом ответили мы.
Кадровик раздумчиво покачал головой и стал дотошно расспрашивать об учебе, о школе, о родителях.
Мы старались отвечать толково и бойко, хотели произвести хорошее впечатление.
— Маловаты вы, конечно, ребята, — подытожил разговор кадровик, — да, что поделаешь, такое уж теперь время. Напишите заявление, принесите свидетельство о рождении, справку о состоянии здоровья и письменное разрешение родителей на поездку. Оформляться будете в конторе тралового флота. — И он опять уткнулся в бумаги.
— Ура! — крикнул я, как только мы выскочили из кабинета, и на радостях крепко стукнул Борю по плечу. Тот, тоже довольный, толкнул меня так, что я налетел на солидного дядю в фуражке с «крабом».
— Ходит тут шпана всякая! — заругался дядя.
Мы скорее выбежали на улицу: еще и впрямь за шпану примут, тогда — прощай экспедиция.
Теперь оставалось самое трудное: уговорить маму. Мама работала швеёй-надомницей, шила белье для госпиталя. С утра до позднего вечера стучала в нашей комнате швейная машинка. Я так привык к ее стуку, что мог при этом спокойно читать и готовить уроки.
— Что ты такой взъерошенный сегодня? — заметила мама.
Я промямлил что-то, пряча глаза. Я еще не решил, с чего начать серьезный разговор, да и к тому же у нас в комнате сидела и, как всегда, вязала соседка тетя Уля.
Тетя Уля еще в прошлом году была румяной, веселой, пышной красавицей, но после того, как в самом начале войны погиб на фронте ее муж, она похудела, почернела, стала заговариваться. Часами она сидела, вязала носки, варежки, бормотала что-то себе под нос и время от времени тихо смеялась.
Вечером за ужином, который состоял из жиденького, как водичка, супа и тоненького ломтика хлеба, я решил приступить к трудному разговору.
— Мама, я хочу поступить на работу, — начал я, глядя в тарелку.
Мама не удивилась. Давно уже было решено, что во время летних каникул я устроюсь работать: стыдно болтаться без дела в такое трудное время, да и рабочая продуктовая карточка не чета иждивенческой.[1]
— И куда же ты думаешь поступать? — поинтересовалась мама.
Я бухнул:
— В экспедицию на Новую Землю. Только нужно твое разрешение.
— Что-о? — мама даже с места встала от удивления. — Ты что, всерьез? Да какой из тебя полярник? Ты посмотри на себя, разве такие там нужны?
Как я ни убеждал, как ни уговаривал мать, она была непреклонна.
— Никуда не поедешь. Никакого разрешения не получишь.
— Все равно уеду. Не надо мне никакого разрешения! — крикнул я, выскочил из-за стола и убежал к Боре Меньшикову.
Мать у Бори тоже была не в духе. Заплаканная, сердитая, она напустилась на меня, назвала смутьяном, сбивающим с толку ее Бореньку.
Я-то знал, что ее драгоценный Боренька сам кого угодно может сбить с толку. Но разве убедишь ее в этом?
Мы с Борисом побродили по улицам города, обсуждая, как все-таки уговорить заупрямившихся мам, и незаметно оказались на набережной Северной Двины.
Спокойная, словно застывшая река отражала голубизну вечернего неба, высокие белые облака. На рейде стояли морские пароходы, отдаваясь короткому отдыху в родном порту. Взад и вперед по реке сновали шустрые буксиры. Два колесных парохода старательно пенили, плицами воду — тянули к лесозаводам огромные плоты с бревнами. На Красной пристани и за рекой, на Пирсах, работали краны, загружая ненасытные трюмы судов. Порт жил будничной хлопотливой жизнью.
Наступала любимая всеми архангелогородцами белая ночь. Солнце опустилось за горизонт, оставив над собой широкую полосу заката. Было светло как днем, но это был какой-то особый, не дневной свет. С одного из пароходов доносилась тихая музыка…
Раньше в эту пору набережная была заполнена молодежью, много было и пожилых людей, которым не давала спать белая ночь. Теперь только несколько парочек гуляло вдоль крутого берегового откоса, да иногда проходили патрульные солдаты и краснофлотцы.
— Хорошо здесь. До утра бы не уходил, — задумчиво сказал Боря.
Я посмотрел на него: моего всегда бойкого ершистого товарища было не узнать, он казался совсем другим — тихим и мечтательным.
— «До утра», — заворчал я на него, — утром будет у нас с тобой хлопот полон рот. Раз уж решили ехать, надо добиваться своего. Так что пойдем-ка лучше, Боря, спать.
Когда я подходил к дому, птицы со всех сторон, будто соревнуясь друг с другом, уже приветствовали восход солнца.
Мама еще не ложилась спать, дошивала платье тете Кате с первого этажа. Тетя Катя работала поваром в столовой, в продуктах особенно не нуждалась и могла дать за свой заказ полкило хлеба.
— Ты что так поздно? — всполошилась мама. — А у меня уж все сердце изболелось. Спать не могу — все жду тебя.
Я пробормотал что-то нечленораздельное, все еще обижаясь на нее за то, что не разрешила мне поступить в экспедицию.
Мама, видимо, поняла мое состояние. Она бросила шитье и задумалась. Я заметил, как слезы выступили у нее на глазах и потекли по щекам.
— Мама, не плачь! Мама! — гладил я ее по заметно поседевшим волосам и сам чуть не плакал от любви и жалости к ней. Ведь она извелась вся, похудела: ночей недосыпала — все шила, чтобы заработать на лишний кусок хлеба для меня. А я? Нагрубил ей сегодня, ушел, хлопнув дверью…
А мама все плакала и говорила сквозь слезы:
— Поезжай, Коля. Поезжай, если уж тебе так хочется. Только ведь я за тебя же боюсь. Там море, скалы — все может случиться.
Я чуть было не отказался от своего замысла из жалости к ней, но пересилил себя…
