Выло темно — ни луна, ни звезды не могли пробиться сквозь плотные тучи, нависшие над водой. Ни один маяк не вспыхивал на берегу, ни один огонек — в море. Оно штормило, оно гнало на берег тяжелые грохочущие волны. Грохот их заглушал стук моторов небольшого военного суденышка: острые очертания его едва выступали из густой тьмы.
Уже рядом берег — непроницаемый, враждебный.
Суденышко мотало, кренило, вскидывало. Вот на его палубе появились смутные силуэты — быстрые и бесшумные. Сквозь рев, брызги и плеск воды раздалась приглушенная команда. Силуэты стали с борта прыгать в ледяное море, держа что-то в поднятых руках. И вдруг скрылись, затерялись в ноябрьской черноте ночи, в опасной немоте берега.
Прошло полчаса, а может, и больше. Внезапно земля, небо и море вздрогнули. Мир охнул и раскололся. Он рушился, распадаясь на куски, проваливаясь невесть куда. Стена огня, вставшая с берега, смахнула ночь. Потом на мгновение стало очень тихо, и в том месте, где была нефтебаза, с гудением заполыхало высокое пламя. Широко разлилось зарево, и от него побагровело море, берег стал нестерпимо раскаленным, красным. Резко проступили контуры дальнего Дельфиньего мыса, а в небе над городком Скалистым — зубцы Горы Ветров…
Пулеметные очереди, вспышки гранат и треск автоматов приближались к берегу. Снаряды и мины уже рвались у воды, где залегло несколько моряков, защищая маленький временный плацдарм, чтоб прикрыть отход основной группы.
В небе повисли ракеты, ярким, неверным светом ослепляя затаившийся в ночи городок. Три прямых сильных прожектора, как мечи, рубили море, искали и наконец нашли легкое суденышко. Берег мстительно обрушил на него всю мощь своего артиллерийского и минометного огня. Но суденышко не уходило. Оно кружилось, петляло, уклоняясь от ударов, и приближалось к берегу, чтоб взять на борт тех, кто уцелел.
Взяло и ушло. Ушло, все изрешеченное осколками, от грохочущего, горящего, раскаленного берега, на котором через несколько лет встанет высокий бетонный памятник им — уже не смутным темным силуэтам, а бойцам морской пехоты, их воинской отваге, братству, мужеству и чести; людям, у каждого из которых было свое особое, неповторимое лицо, свои мечты, мысли и надежды…
Давно прошла война. Скалистый отстроился, разросся, похорошел, аромат цветущих акаций и магнолий плывет по его скверам и улицам; тысячи людей приезжают сюда отдохнуть, и случается здесь множество разнообразных встреч и историй…
Вот одна из них.
— Эй, Лохматый, принеси гитару, — сказал Петька, когда компания с хохотом и нестройным пением приблизилась к Костиному дому, и сквозь два выбитых передних зуба шепеляво добавил: — Поиграть хочу! Дать в вашем районе бесплатный концерт!
Зубы у Петьки были выбиты симметрично — один под другим, и, когда он смеялся, во рту его зияла вертикальная щель.
— Если отец даст, — буркнул Костя, получивший кличку Лохматый за длиннющие, густейшие, вечно взлохмаченные волосы. Он знал, что отец не будет возражать — он ни в чем не отказывал сыновьям, и внезапно Косте захотелось, чтоб отец на этот раз отказал, накричал на него и даже замахнулся. Он нырнул в подъезд.
Отец с младшим братом Леней уже третий выходной мастерили в тесненькой кухне подвесной шкаф с десятком выдвижных ящичков для крупы, гороха и сахара. Отец пилил ножовкой, а Леня придерживал лист фанеры. Костя старался не подходить близко к отцу, чтоб не унюхал, что он снова крепко накурился.
— Пап, можно… Ну можно мне взять…
— Бери-бери. — Отец даже не поднял от ножовки голову.
Костя снял в столовой висевшую на гвозде гитару — новенькую, сверкавшую лаком, с переводной картинкой на корпусе — белокурой красоткой, и поплелся вниз. Этаж был второй, и шел Костя очень медленно, чтоб Петька не подумал, что он по-прежнему исполнительный и безотказный. Шел, и все сильней брала досада на себя: зачем побежал за гитарой? Чтоб Петька еще больше куражился и упивался своей властью над ним? Пусть командует другими… Костя остановился на лестничной площадке, презирая себя за недогадливость и безволие. Сжав зубы, он вышел из подъезда.
Петька вырвал из его рук гитару, завел за плечо витой зеленый шнур, с ходу ударил кистью руки по тугим струнам и запел. Если говорить точно, он не пел, а орал. Орал своим шепелявым голосом на весь квартал. Костя съежился: вот-вот сорвется с Петькиных губ что-то залихватское, хлесткое, непотребное… Иначе он не умел.
— Парни, не надо здесь. — Костя оглянул свой четырехэтажный панельный дом с открытыми окнами и увитыми зеленью балконами.
— Почему? — Петька встряхнул сальной гривой и присел на скамью с удобной, плавно изогнутой спинкой. — Здесь очень уютно… А как ты считаешь, Гришка?
Коротенький и плотный мальчишка в «сетке» на голом теле и с сигаретой, зажатой в зубах, кивнул ему:
— Я считаю, как и ты.
— А что думает по этому поводу Серега?
— То же самое.
Иначе ответить они не посмели бы… Уж кто-кто, а Костя хорошо знал, кто чего стоит в их компании. Были у них и неплохие ребята, взять хотя бы Лешку Алфеева и Саньку Потехина — не такие самоуверенные и нахальные, и со своим мнением; один ходит в авиамодельный кружок, другой — в секцию бокса; в компании они появляются лишь иногда. Полчаса назад они покинули их и разошлись по своим делам.
— Пошли тогда на другую лавочку. — Костя кивнул на гущу акаций и сирени, беспорядочно росших в палисаднике возле их дома. — Я ведь живу здесь… Сечете?
— Уж больно ты нежным стал, Лохматый, — процедил сквозь зубы Петька и нехорошо, с прищуром посмотрел на Костю, однако снялся со скамьи. На Петьке была белая рубаха, измятая и выбившаяся сзади из-под широкого лакированного ремня — женский, что ли? — с серой полосой от нечистой шеи на воротнике.
Они рядком уселись на узенькой, спрятанной в зелени лавочке — Костя сел с краю. Петька продолжал свой концерт. Толкая локтями Серегу и Гришку, он немилосердно щипал и рвал струны и вопил еще более дурным голосом, из открытых окон возмущенно высовывались головы жильцов. Заметить сверху ребят, спрятавшихся в гуще, было нелегко, зато ребята, отодвигая ветви, отлично видели все, что происходит вокруг. Кто как мог, подпевал Петьке. Один Костя сидел, плотно сжав губы. Он даже подумал: хоть бы Семен Викентьевич, пенсионер, оказался сейчас дома. Он был капризен, строг и не выносил ни малейшего шума под окнами, и, конечно, если бы он был дома, он давно бы выскочил из подъезда, разогнал бы ребят или вызвал милицию.
Наконец Костя не выдержал:
— А потише не можете?
— Не можем… Подай сигарету, Лохматый! Вишь, руки заняты! — сказал Петька. — Быстро! Кому говорят?
— Сам возьми… — Костя повернулся боком к Петьке.
Гришка словно только и ждал этого и сунул в мокрый Петькин рот сигарету, а длиннолицый, худой, как вяленая вобла, Серега тут же поднес ему горящую спичку. Так что гитарист ни на секунду не прекращал бренчания и вовсю дымил…
Не так было раньше в их компании. Раньше они не вылезали из моря, бесстрашно ныряли с высоких скал и до одурения играли в футбол; Костя был вратарем, и приятели очень ценили его за то, что он, не жалея себя, бросался на любой мяч и ловко снимал его «с ножки», падая, четко брал «мертвые» — угловые; команда их была лучшей в городе. Они редко дрались и редко забирались в сады за клубникой, абрикосами и виноградом, но все обыкновенные мальчишки побаивались их. Вначале это даже льстило самолюбию Кости: он с дружками, выходит, необыкновенный. А потом… Потом что-то легонько, бесшумно треснуло, лопнуло в их компании, как будто празднично яркий, туго надутый резиновый шарик, привыкший летать высоко в небе, напоролся на невидимое острие, стал потихоньку выпускать воздух, сморщился, сник, свял, и уже было ясно, что никогда не взлететь ему в высокое синее небо. Теперь они без дела слонялись по своему Скалистому, по его улицам, пляжам и устраивали «облавы». Так у них называлась охота на пустые бутылки. Сегодня они тоже цепью прочесали скверы, столовые, кустики возле ларьков «Пиво — воды», забегаловки, пляжные урны и набрали полный рюкзак стеклотары, сдали в приемный пункт и на полученные деньги купили сигарет «Шипка», мятных леденцов, чтоб отбивали в нужное время запах от курения и… И по требованию Петьки взяли в палатке бутылку красного портвейна. Раньше этого не случалось. Петька, их главарь, пересчитав указательным пальцем мальчишек — их было семеро, — велел каждому из них хлебнуть из горлышка по три небольших глотка. Сам он пил первым и сделал такие длинные глотки, что чуть не полбутылки выдул и сильно раскраснелся. Костя пил честно — сделал три коротеньких обжигающих глотка, поперхнулся, закашлялся и поскорее сунул бутылку Гришке… В общем, если не кривить душой, порядочная гадость! В рот бы не брал, если б не стояли рядом дружки с лихо насупленными бровями. То же было и с курением: голова потом побаливала и становилась тупой и мутной, да что поделаешь, у компании свои законы — подчиняйся или отваливай в сторону…
