Кристина Сещицкая - Мой волшебный фонарь

Сегодня утром Агата[1] притащила ко мне в комнату большую коричневую ветку, сунула ее в глиняную вазу, похожую на толстый сук, и поставила на столик возле окна.

— Я принесла тебе весну, — сказала она. — Это каштановое дерево…

Моя сестра выражает свои мысли точно. Она ни за что не скажет «каштан» вместо «каштановое дерево» и нам попытается втолковать, что каштаны — всего-навсего плоды этого дерева. Смешная у нас Агата, серьезная, независимая и смешная.

На ветке я углядела несколько блестящих липких почек, уже чуть приоткрывшихся, нежно-зеленых изнутри. Через пару дней из них вырвутся на свободу косматенькие листочки. Вот какая у меня будет в этом году весна… Может, еще Ясек подкинет букетик подснежников, папа принесет нарциссы, а мама — пестрого ситцу на платье. Положит на кровать плоский сверток и скажет как ни в чем не бывало: «Сошьем, когда встанешь».

Сошьем, когда встану. А я не знаю, сколько еще этого ждать. Я знаю только, что никогда не привыкну лежать и лежать неподвижно в постели, что так и не научусь покорно терпеть боль и даже притворяться терпеливой не научусь. Я ненавижу своих тетушек, которые, присев на краешек кровати, вздыхая, выражают мне сочувствие, и злюсь, когда мама делает вид, будто она мне нисколько не сочувствует. А хуже всего, когда приходит папа, который не притворяется и не соболезнует, а просто кладет свою руку на мою, улыбается и молчит. Это ему пришла в голову мысль, чтобы я снова начала писать.

— Ты уже написала столько романов, — сказал он вчера, — почему бы тебе не сочинить еще один?

Большой ящик письменного стола целиком забит моими рукописями. Агата иногда туда заглядывает: вытащит первую попавшуюся и перечитывает. Агата — мой самый верный читатель.

— Разве может человек что-нибудь написать, если у него совсем нет впечатлений? — ответила я папе. — Если вокруг ничего не происходит… А вокруг меня не происходит решительно ничего.

— Ты так считаешь? — спросил папа.

Мы молча поглядели друг на друга, а потом он повторил еще раз:

— Ты так считаешь?

И этим вопросом заронил в мою душу крупицу сомнения. Я задумалась: а не ошибаюсь ли я в самом деле считая, будто вокруг меня ничего не происходит? Что такое мой дом? И пятеро его обитателей: мама, папа, Агата, Ясек и я? Это не просто пять пар шлепанцев в передней и не только звяканье вилок и ножей на кухне. Это побольше, чем запах подгоревшего молока, которое утром никто не удосужился вовремя снять с плиты, и больше, чем табличка с нашей фамилией на входной двери. Мой дом — это частица огромного мира, который существует за его стенами. Значит, и в нашем доме, как и во всем мире, что-то происходит. И поэтому, когда сегодня утром Агата принесла ветку каштана и поставила ее у меня перед глазами, я попросила:

— Дай мне, пожалуйста, чистую тетрадь. Лучше всего в клеточку.

— Неужели будешь заниматься математикой?

— Нет. Буду писать роман.

— Вот здорово! Расскажи хоть немножко. В двух словах! Про что он будет?

— Про нас.

— Про нас? — Агата сразу приуныла. — Тоска зеленая.

— Не уверена. Вполне возможно, что получится не хуже, чем «Ромео из музыкальной школы».

— Ну, знаешь ли! — с возмущением фыркнула Агата.

«Ромео из музыкальной школы» — любимый роман моей сестры, который она перечитывает всякий раз, когда сидит дома с насморком или с ангиной.

Но тетрадку она мне все-таки принесла.

— Посмотри, я там ничего не оставила? — попросила она, бросая тетрадь на одеяло. — Никаких листочков?

Я посмотрела. В тетрадке лежало письмо в незаклеенном конверте. Адреса на конверте не было.

— Здесь какое-то письмо.

— А… — махнула рукой Агата. — Это я написала Малгосиной двоюродной сестре, а адрес куда-то задевала. Она живет в Люблине. Хочет с кем-нибудь переписываться. Некоторые считают, что так можно найти настоящую подругу. Малгося меня попросила, и я согласилась. Что мне, трудно? Хотя из этой переписки ничего не получится.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю. Так мне кажется. О чем можно писать девчонке, которую в глаза не видала?

— Можно, я прочту? — спросила я.

Агата пожала плечами.

— Прочти, только там всякая чепуха, предупреждаю.

Когда Агата ушла, я вынула из конверта письмо. Несколько страничек, исписанных аккуратным мелким почерком. И все про нас. Агата описывала незнакомой девочке каждого из нас и наш дом. И хотя о ней самой там говорилось меньше всего, из каждого словечка выглядывала именно она, Агата!

Я так начинаю, потому что не могу, сама понимаешь, написать «милая» или «дорогая», а как-то начать нужно. В первом письме, я думаю, стоит рассказать про себя и про нашу семью, чтобы ты имела представление, кто мы такие. Я вообще-то хотела съездить к тебе в прошлое воскресенье вместе с Малгосей и ее родителями, но, к сожалению, ничего у меня не вышло. Папа заартачился, и я даже не стала упрашивать, потому что моего папочку не переспоришь. Если б он был помоложе, все бы говорили: «Ах, какая у нас своенравная молодежь!» Но поскольку он уже взрослый, говорят, что папа — человек с характером. Этот характер у него унаследовал мой брат, Ясек. Вот уж кто в самом деле своенравный и упрямый!.. Что же еще добавить про папу? Всем дням недели он предпочитает воскресенье, так как в воскресенье не нужно идти на работу, и можно смотреть телевизор, и с утра до вечера пить кофе. Мне кажется, это не совпадает с его убеждениями, которые он и нам пытается внушить, а заключаются они в том, что работа — это смысл жизни и величайшее удовольствие, что относиться к ной нужно серьезно и с уважением, как к тетушке, приехавшей погостить. Но я-то знаю, что тетушкин визит может стать сущим наказанием, и боюсь, как бы с работой не получилось то же самое. Во всяком случае, когда наш папочка целый день сидит в кресле перед телевизором и пьет кофе, он сильно смахивает на Самого Ленивого Лодыря из всех, кого я знаю, а знаю я таких немало.

Мама у нас трудолюбивая, хозяйственная, скромная и уравновешенная. Кроме того, у нее есть еще куча разнообразных достоинств, но те, которые я перечислила, пожалуй, хуже всех других, по крайней мере, у меня из-за них сплошные неприятности. Как утверждает «общественное мнение», мама должна служить для меня образцом. Однако я опасаюсь, что, несмотря на все старания, я в лучшем случае стану лишь ее жалким подобием, а пока мне и до этого далеко. Я с отчаянием думаю о своем будущем, которое должно пройти под лозунгом: «ТРУДОЛЮБИЕ, СКРОМНОСТЬ, БЕРЕЖЛИВОСТЬ!» Скучнее жизни не придумаешь. А мама, как это ни странно, своей жизнью вроде бы довольна. Может быть, потому, что она красивая. Мне кажется, если бы я была такая же красивая, как мама, я бы ни на кого никогда не обижалась и не злилась (а так бывает!) и не ходила бы по целым дням, надувшись из-за пустяков.

Вот Ясек похож на маму. А я похожа на одну женщину, которая продает цветы на базаре неподалеку от нашего дома. А эта женщина, в свою очередь, похожа на шампиньон. Мы с ней обе круглые, приземистые и белобрысые. Не могу себе представить, чтобы какому-нибудь кинорежиссеру захотелось пригласить на главную роль в новом фильме этакую кубышку. По этой самой причине я и решила, что не буду киноактрисой, хотя хотела бы, если б у меня были так называемые «данные». Нам с Ясеком вместе уже около тридцати лет, так что мы, по сути дела, совсем взрослый человек. Ясеку почти пятнадцать и мне почти пятнадцать — на беду, мы с ним близнецы. Брат-близнец — это чертовски обременительно! Мама, например, очень любит своего брата, дядю Томаша, и он ее тоже, но это, наверно, потому, что он ей просто брат. С близнецом ничего похожего быть не может.

К счастью, у меня еще есть сестра. К счастью для меня — я вовсе не уверена, что она понимает счастье так же, как я. Сейчас моя сестра больна, и ей еще долго придется лежать в постели. В прошлом году, она кончила школу и поступала на филологический, но не попала. Завалила историю. Представляешь, какая досада? Села на Владиславе Локетеке[2], которого раньше очень любила. Вот и относись хорошо к королям! С тех пор Яна его возненавидела и считает, что польская история прекрасно могла бы обойтись без такого правителя.

Мы живем в новом микрорайоне, который состоит примерно из двух десятков совершенно одинаковых домов, окруженных совершенно одинаковыми газонами; возле каждого дома — нечто вроде беседки с мусорными ящиками; беседки, разумеется, тоже совершенно одинаковые. Разные в этих домах только люди. Из наших соседей мне больше всего нравится пани Шпулек, хотя она уже старенькая. Пани Шпулек родилась в девятнадцатом веке. Я ей ужасно завидую. Мне почему-то кажется, что жить в девятнадцатом веке было очень увлекательно. А наша история очень страшная, по крайней мере, история первой половины века. Интересно, какая будет вторая половина? Учительница по обществоведению говорит, что все зависит от нас. Но у меня это почему-то не укладывается в голове, в особенности когда я вспоминаю про Ясека, про то, как он, например, умывается перед сном. Боюсь, нам не дожить до рубежа двадцатого и двадцать первого столетия — скорее всего, нас задолго до того сожрут микробы. Если все мальчишки моются так же, как мой брат, а это весьма вероятно, человечество обречено на неизбежную гибель.