Элия Барсело
Хранилище ужасных слов
В тот ясный майский полдень парк был особенно красив. Макушки самых высоких деревьев слегка покачивались от теплого ветерка, сквозь густую листву мерцали розовые и белые свечи каштанов, драгоценными разноцветными камнями сверкали цветы, но Талья, сидевшая на любимой скамейке напротив пруда сутками, в тени огромной плакучей ивы, окружавшего ее великолепия не замечала. Слезы мешали ей рассмотреть даже кончики кроссовок, на которые она уставилась. Переводя время от времени взгляд на пруд с уже зацветающими лилиями, она видела лишь зеленоватое пятно с россыпью солнечных бликов и опять утыкалась в кроссовки; пытаясь сдержать подступавшие к горлу рыдания и сохранить видимость спокойствия, она еще крепче обхватывала себя руками.
Недавно Талье исполнилось двенадцать, но никогда в жизни ей не было так тяжело. Никогда еще не испытывала она такой тоски, такого чувства бессилия от невозможности изменить свой маленький мир, заставить исчезнуть настоящее и вернуть прошлое, когда они были счастливы, когда родители не ссорились и не обижали друг друга, когда мама жила с ними и каждый день после школы встречала ее поцелуем.
Теперь возвращаться домой ей не хотелось. Отец на работе, брат ушел к своему другу Педро, а мамы нет. И никогда не будет. По ее вине. Из-за слов, сказанных вчера вечером.
Не в состоянии больше сдерживаться, Талья прикусила губу, чтобы не завыть прямо тут, в парке.
— Разве ты не должна быть в школе? — раздался рядом чей-то низкий голос.
Девочка с удивлением обернулась; крупные слезы, словно дождевые капли, падали с подбородка на голубую футболку. Она и не слышала, как кто-то подошел. Горло по-прежнему было будто сдавлено чьей-то крепкой рукой, поэтому она лишь молча покачала головой.
Подошедший оказался стариком. Он был немного похож на дедушку с фотографии в гостиной: высокий, с седыми, но мягкими, как у младенца, волосами и поблескивающими среди морщин глазами орехового цвета. Она несколько раз сглотнула и наконец пробормотала:
— По пятницам мы заканчиваем в двенадцать.
— И тебе, если ты не бежишь сломя голову домой, наверное, совсем не хочется есть.
— Я не могу идти домой, — сказала она, уже не сдерживая рыданий.
— Ну, ну! — бодро произнес старик. — Такая красивая и взрослая девочка не должна плакать из-за всяких пустяков. Что случилось? Ключ забыла? Хочешь, позвоним твоей маме?
В руке у незнакомца появился серебристый мобильник.
Талья вновь покачала головой.
— Мама не хочет со мной говорить и видеть меня не хочет. Вчера она ушла из дома и сказала, что больше никогда не желает меня видеть.
Девочка опять расплакалась и долго не могла остановиться. Старик протянул ей отглаженный, пахнущий одеколоном платок и подождал, пока она перестанет всхлипывать.
— Почему? — спросил он, когда Талья немного успокоилась. — Знаешь что, расскажи-ка мне, в чем дело. Многие считают, это помогает.
Она сердито взглянула на нежданного собеседника:
— Нет, не помогает! Разговоры ничему не помогают! Мои родители с самого Рождества только и делают, что ведут всякие разговоры, а кончается всё криком и разными ужасными словами! И остальные тоже такие слова говорят!
— А ты?
Талья снова разрыдалась, да так безутешно, что, казалось, никогда не остановится.
— Вчера, — наконец произнесла она еле слышно, и старику пришлось немного придвинуться, чтобы чего-нибудь не упустить, — они при нас затеяли жуткую ссору. Мама опять кричала, что уйдет из дома. Она со Страстной недели заявляет, что сыта по горло и больше терпеть не может. А я не могу спать — ложусь в кровать и думаю: вот проснусь, а ее нет, и видеться мы будем только на каникулах, потому что папа говорит, если она уйдет, то всех нас потеряет, ведь судья признает его правоту, не ее…
— И вчера… — старик попытался вывести девочку из задумчивости.
— И вчера, когда она сказала, что уйдет, я крикнула, что не люблю ее, пусть сейчас же уходит и не возвращается, оставит нас в покое. И вот она ушла, навсегда. Из-за меня.
Талья в который раз заплакала, уткнувшись в промокший платок.
— Иногда слова, сказанные со злости, могут причинить сильную боль, — мягко произнес старик.
— Она мне тоже причиняла боль, когда говорила, что больше не может, что сыта по горло и хочет уйти. Я тоже не вытерпела.
— И поэтому сказала, что не любишь ее.
— Да.
— Но ты ее любишь.
— Да, — прошептала девочка. — Больше всех на свете.
Наступило молчание. Старик вытащил из кармана две карамельки и одну протянул Талье:
— Для горла очень хорошо.
Девочка помотала головой. Он сунул конфетку в рот, а бумажку — в карман.
— Тебе запретили брать сладости у посторонних, я понимаю. И что же ты, Талья, теперь собираешься делать?
— А что я могу сделать? — с отчаянием в голосе спросила девочка.
И вдруг, не дождавшись ответа, вскочила в испуге:
— Откуда вы знаете мое имя?
— Оно написано у тебя на рюкзаке. Сядь, успокойся. Давай лучше подумаем, что ты можешь сделать. Что вообще делать с грубыми словами, если они уже сказаны и услышаны? — Казалось, он обращается не к ней, а к себе самому. — Их ведь не соберешь, как рассыпавшиеся по полу монетки.
— Ну да.
— Нельзя, нанеся рану и увидев кровь, одним лишь желанием заставить ее затянуться. И точно так же нельзя произнести те или иные слова и вернуть их обратно.
— Как же быть?
И хотя это было глупо, но Талья почему-то поверила, что этот похожий на дедушку человек, с которым она до сих пор так и не познакомилась, знает ответ на ее вопрос.
Снова повисло молчание. Потом старик несколько секунд, не мигая, смотрел ей прямо в глаза — иногда так смотрят коты.
— Есть одно место.
— Какое место?
— Тайное. Здесь, в городе. Ты должна пойти туда одна, но это будет непросто — да и неизвестно, поможет ли.
— Я пойду, — сказала Талья. — Если это может помочь, я пойду.
— Вон там, — он указал на ближайший выход из парка, — ходит трамвай № 1, кольцевой линии. Сойдешь на конечной остановке, где трамвай поворачивает назад. Это промышленный район, совсем некрасивый, с заброшенными складами и фабриками, — ты наверняка там никогда не была. Как сойдешь, в глубине улицы увидишь старое полуразрушенное серое здание. Это оно и есть.
— Что именно?
— Хранилище ужасных слов, как я его называю, но вообще-то названия у него нет.
— И оно будет открыто?
— Оно всегда открыто.
— А вы в нем когда-нибудь бывали?
— Один раз, очень давно.
— И мне там помогут?
— Попытаются, не сомневайся.
Старик посмотрел на часы и, не дожидаясь очередного вопроса, сказал:
— Если решила ехать, поторопись — трамвай отходит через три минуты. Удачи тебе, Талья!
Девочка схватила рюкзак и опрометью бросилась к остановке, но уже у выхода из парка сообразила, что не поблагодарила старика. Она обернулась и крикнула:
— Большое спасибо, сеньор!
Однако у скамейки уже никого не было.
— Привет, Педро! Это Мигель, отец Диего. Сыну трубочку не передашь?
Педро взглянул на растянувшегося на диване Диего, который знаками давал понять, что не хочет ни с кем говорить. Зажав трубку рукой, Педро очень тихо, но четко произнес:
— Это твой отец.
Диего нехотя сполз с дивана и с недовольной миной подошел к телефону:
— Слушаю.
— Ты не ходил на занятия?
— Неохота было. А что случилось?
— Ничего, просто я звоню домой, а там никто не отвечает. Талья уже должна была вернуться. Не знаешь, где она может быть?
— Понятия не имею.
— И всё, больше ничего сказать не хочешь?
— А что ты хочешь услышать? Наверное, ей, как и мне, дома тошно, вот она и ушла к Пепе или Хуанме.
— Но она не говорила, что собирается уйти?
— Да нет, папа, ничего она не говорила! Сегодня утром она вообще была как зомби. Мы встретились на кухне и сразу же разбежались. Она знает, что я у Педро, — может, тоже сюда придет. — Он на мгновенье запнулся, но все-таки произнес: — Подарил бы ей на Рождество мобильный, как она просила, сейчас позвонил бы, и все дела.
— Диего! — Отец явно начинал злиться. — Я запрещаю…
— Да ладно, ладно. Если отыщется, я тебе позвоню.
Оба замолчали. Диего слышал, как отец пытается выровнять дыхание и успокоиться, чтобы не сорваться на крик при сотрудниках банка, в котором он работал. Спустя несколько секунд Диего тихо спросил:
— От мамы что-нибудь слышно?
Мигель ответил не сразу.
— Сказала, позвонит сегодня вечером, когда устроится. Не спрашивай где — я сам не знаю.
