Валерий Алексеев
Люди Флинта
Повесть
1
— Заходи! — скомандовал я Левке.
И его рыжая голова, окруженная облаком звенящих комаров, начала медленно двигаться по поверхности коричневой, словно какао, воды. Чем-то это напоминало цирковой трюк. Желтоватый вечерний свет лишь усиливал впечатление.
— Здесь пиявки, черт! — задыхаясь, прошептал Левка. Вода дошла ему уже до подбородка. — Честное слово, у меня полны трусы пия…
Тут он хлебнул озерной жижи и с тихим кашлем отключился от жизни, погрузившись в воду с головой. Минуту над озером стояла тишина. Комары стонали от восторга, рассаживаясь у меня на лопатках. Я стоял по грудь в воде неподвижно, как авианосец, и со сладкой ненавистью ждал Левкиного появления.
— Теперь ты понял, кто ты? — сказал я ему, когда он, зажмурясь и разинув рот, с клекотом вынырнул на поверхность.
Левка не расслышал. Он ожесточенно погрузил в воду шест и принялся отжимать свою потемневшую от воды шевелюру.
Желтый чуб был предметом самой трогательной Левкиной заботы. Из Москвы Левка привез флакон какого-то зеленого масла и этим маслом раз в три дня мыл голову, после чего благоухал, как чайная роза.
— Ну ладно! — Я стоял у самого берега и держался за ветку ракиты. Ракита была уже красная от вечернего солнца.
— А теперь — ближе к берегу. Да под корни ногами бузуй! Под корнями они сидят, безобразники!
Шаг за шагом мы двигались вдоль кустов, выводя полный тины бредень на отлогий, изрытый свиньями берег. Вода была теплая лишь наверху, ниже пояса начиналось что-то холодное и зыбкое, как кефир. И вдруг поверхность ее, колыхавшаяся у наших подбородков, словно вскипела. Караси мерцали в глубине, прыгали над водой, жирно плюхались обратно и толкали нас в живот своими холодными боками.
— Пудов шесть принесем, не меньше, — прокряхтел Левка, разрезая воду плечом. — Все золото мира…
Озеро за свинофермой было полно карасей. Старые целинники уверяли, что умные свиньи каждый день спускаются сюда с фермы и, зайдя в воду по брюхо, выхватывают карасей пастью прямо из тины. Сколько раз, говорят, видели: бежит по берегу хряк, а в зубах у него карась граммов на триста — четыреста. Потому, мол, и ветчина здешняя сильно отдает рыбой. Соблазненные этими рассказами, мы наскоро разделались с работой (три часа — три метровой глубины ямы, это был наш личный рекорд), выпросили у Семки бредень и весь вечер барахтались в заливе. Но рыба упорно избегала заходить в мотню. Только один раз мы выволокли на берег нечто живое. Это был черный жук величиной с папиросную коробку. Он нагло укусил меня за пятку и, невредимый, ушел в залив. Левка так перепугался, что даже не пытался ему помешать. Теперь стоит ему наступить на сучок, как он теряет сознание от омерзения и погружается в воду с головой.
Наконец мы сообразили, что надо вводить бредень в тину не под острым, а под тупым углом.
— Ниже, ниже опускай! — закричал я Левке. — Не давай им под бреднем уйти, белобандитам.
Несколько хрюшек, столпившись на берегу, недовольно наблюдали, как мы прочесываем залив. Судя по всему, конкуренция наша их мало устраивала. Ведь до нас здесь никто карасей не ловил. Каменские трактористы считали ниже своего достоинства барахтаться в поросячьей луже, а местные ребятишки боялись живого волоса, который будто бы впивается в тело и прошивает человека насквозь.
Мы с Левкой были первыми людьми свободной профессии в этих местах.
— На абордаж! — скомандовал я.
Мощные — так нам казалось, — облепленные грязью по пояс, мы восстали из залива во весь рост и двинулись на берег. Комары запели нам хвалебную песнь.
Свиньи не ожидали такой атаки. Приняв ее на свой счет, они в замешательстве отступили, а потом бросились врассыпную.
— Тяжело!.. — задыхаясь, сказал я. — Тину тянем…
Но тут одна из зазевавшихся свинок с чавканьем вынула свой черный зад из грязи, заметалась по берегу и кинулась очертя голову в сеть.
— Назад, тупица! — крикнул Левка, попятился и сел по шею в воду, не выпуская шеста из рук.
— Береги мотню! — заорал я ему, но было уже поздно.
С торжествующим хрюканьем свинья ворвалась в бредень. Палку вырвало у меня из рук, а самого швырнуло на берег, в осклизлые ракитовые кусты.
Пока я, исцарапанный и оглушенный, выбирался на твердую землю, со стороны залива доносилось бульканье и звуки борьбы.
— Ну, это уже низость! — гулким голосом говорил Левка. — Так нам с тобой обоим крышка…
Когда же я наконец встал во весь рост на пригорке и окинул взглядом взбаламученный залив, все уже стихло.
Левкин шест мирно плавал в центре залива, мотня висела на кустах, а сам Левка сидел по шейку в воде в той же позе, в которой застали его события.
— Ну что? — спросил я мрачно.
— Все правильно, — ответил Левка.
Красное солнце дышало из-за реки холодком. На том краю озера нежно пели лягушки. Я промыл затоптанную в тину сеть и связал все порванные нити, а Левка по-прежнему молча сидел в воде. Наконец это стало меня раздражать.
— Вы стесняетесь, мисс Афродита? — обернулся я. — Может быть, мне удалиться в кусты?
Левке очень не нравится, когда я его называю Афродитой. Он тяжело страдает оттого, что к его белому телу не пристает никакой загар.
Но сейчас он даже не огрызнулся.
— Пошлячка, — обозвал он свинью. — Весь бок мне ободрала щетиной. Знаешь, как жжет…
— Не знаю, — ответил я.
Левка хотел что-то возразить, но вдруг вытянул шею и привстал из воды.
— Слышишь?
Я выпрямился и прислушался.
Далеко за мостом, покачиваясь и поминутно ныряя носом, медленно шел грузовик. Пыльный след тянулся за ним туманным шнурком, словно за реактивным самолетом.
— Наши едут!
И через пять минут, наскоро выкупавшись в ледяном Тоболе, мы уже мчались по песчаной дорожке в Каменку.
2
Каменка — типичный целинный поселок, ничем не хуже других. Пожалуй, даже лучше: сколько проехали мы за это лето совхозов, разбросанных по глухой степи! Две-три безрадостных улицы, по которым гуляет одна лишь пыль, серо-белые приземистые дома, с окнами, занавешенными изнутри одеялом (от солнца и мух) — и ни деревца вокруг, ни лесочка, только серо-сизая бугристая степь, по которой во все стороны расползаются горбатые дороги. Здесь хоть рядом был Тобол — ярко-синий, холодный, весь в светлых ракитах, а на том берегу рассыпаны были до самого горизонта темные островки березовых лесов.
Наш грузовик, по прозвищу «Матильда», стоял возле Семкиного дома, потрепанный, как шлюпка с пиратского корабля. Над кабиной возвышался старший техник Боря. Голова его была повязана красным платком, в руках он держал охапку веток карликовой вишни. Время от времени он отрывал красную ягодку и бросал ее в черную волосатую пасть. А крыша кабины была так помята, как будто на ней плясали вприсядку в кованых сапогах. Боковое стекло было заменено куском коричневой фанеры, и от этого казалось, что машина подмигивает нам заплывшим глазом. В общем, «Матильда» окончательно утратила свой европейский вид, с которым она пустилась в первый пробег из Кустаная. Но такая она была нам еще милее. Мы с Левкой прямо чуть не заплакали, когда из-за угла увидели ее усталую, запыленную морду.
— Здорово! — сказал мне Левка. — Рюкзак на плечо, спальный мешок в кузов — и к дьяволу всех карасей вселенной! Правда?
Я молча кивнул. У меня тоже сердце замирало от счастья, когда я представлял себе, как мы помчимся, стоя в кузове «Матильды», сквозь океаны горького целинного ветра. А кругом темнота, и рядом свои, и в руках букет дикой вишни, а по горизонту расползаются медленные огни совхозов…
— Нет, хорошо бы сейчас марш-бросок километров на сто пятьдесят! — не унимался Левка, догоняя меня. — Ведь правда?
