Я был удивлен. Почему Андрей так плохо относится к своим стихам? Они мне нравились. А вот его рассказы казались мне сложными, даже трудными для чтения. Я, правда, не знал, как написаны первые главы большого романа. Андрей начал его недавно. Сказал, что если преждевременно раскроешь секреты незавершенной работы — ничего не получится. А если ничего не получится, произойдет самое большое несчастье в его жизни, потому что роман должен быть о нашем времени, обо всем хорошем и плохом, о судьбе самого Андрея. О том, как он был беспризорником и за мелкую кражу его отправили в детскую исправительную колонию, а потом он стал учиться на слесаря в ремесленном училище и оказался в числе самых лучших выпускников, и о том, как он поступил в университет, но не смог учиться, заболела мать, нужно было работать.
Андрей хочет рассказать в своем романе о первых удачах и неудачах на заводе, о первой своей любви, о друзьях и недругах. «Это будет грандиозный романище, — как-то пообещал Андрей. — Роман Романович».
Я тогда подумал, не задается ли мой друг. Ведь романы, как я представлял, пишут люди, которым уже много лет, они много знают, много учились; они и выглядят по-другому — не так, как все. Почти у каждого романиста на лице борода или усы — у Толстого, или Достоевского, или Горького.
Андрей совсем не похож на маститого писателя. Тощий, сутулый, с бледными впалыми щеками, обросшими негустой щетиной — на холоде его лицо кажется совсем маленьким, съежившимся. Зато глаза смотрят внимательно и смело, они понимают все, они не бывают безразличными. Глаза Андрея намного взрослее его лица. Когда я смотрю в них, у меня нет сомнения, что Андрей напишет свой роман.
Я обогнул аптеку на углу перед мостом, вышел на Невский. И сразу — от будней к празднику, от задумчивости к веселью, от безлюдья к толчее. Кажется, что здесь, на Невском, собираются вместе все жители Ленинграда. Приходят они сюда не для дела, а для неспешной и праздной прогулки, чтобы, как говорится, людей посмотреть и себя показать. Все разглядывают всех, и даже те, кто идут склонив голову, должно быть, замечают вокруг себя множество лиц. Хорошо идти по Невскому в любую погоду и в любом настроении. — ты один и не одинок, и все, о чем ты думаешь, становится значительнее, глубже и острее. Обо всем об этом, должно быть, обязательно напишет Андрей в своем романе. У него может получиться не хуже, чем у Гоголя. Где, как не на Невском, увидишь столько разных людей, характеров, подметишь грустное и смешное.
Вот так встреча! Из «Книжной лавки писателей» вышли Андрей и руководитель нашего кружка, наш Дед, как мы его прозвали. Дед со своей неизменной трубкой во рту, с палкой в руке, прихрамывает на правую, раненую ногу. Быстрой походкой направился к Садовой. Андрей рядом с ним. Одно плечо выше, другое ниже. Брюки приспущены. На брючинах бахрома, я вижу ее даже отсюда, издали. Ботинки стоптаны, но не с наружной стороны, как у многих, а внутрь.
Андрей никогда не заботился о своей внешности. «Мужчину украшает только ум», — говорил он, если друзья посмеивались над его неряшливым видом.
Даже Ольга, девушка, которая любила его, даже она, сколько ни старалась, не смогла привести хоть в какой-нибудь порядок простецкий гардероб нашего общего друга.
Дед рядом с Андреем выглядел просто франтом. На нем был модный пиджак кирпичного цвета, светло-серые, хорошо отутюженные брюки, ботинки на толстой резине. С тростью в руке Дед казался иностранцем.
Я прибавил шаг, нагнал Деда и Андрея. Уже готово было сорваться с моих губ обыкновенное «здрасте». Но я услышал:
— Только не это, — горячо говорил Дед. — Загубишь всю свою жизнь.
Я решил не мешать разговору, не терять их из виду, а потом выбрать минуту.
— Оставить работу никогда не поздно. Но как ты будешь жить? На что? Неужели на средства матери и Ольги? У меня бы просто не полез в горло такой кусок хлеба.
— А что тут особенного? — удивился Андрей. — Разве писать книги — не работа? Вы же сами говорили, что это каторжное дело. Так оно и есть. Я сижу все ночи до утра. У меня уже кошмары, галлюцинации. Я уже гипертоник. Разве Оля и мать так работают, как я? Они помогут мне сейчас, а я им все верну потом. Они просто обязаны мне помочь.
— Это почему? — спросил Дед.
— Потому что они молчальницы, — сказал Андрей. — Они даже молчаливее молчания. У них есть и слова, и голос, но они безголосы. Они молчат, когда им очень больно. Молчат, когда страшно, когда им хочется выть, они тоже молчат.
Я вспомнил Ольгу, ее доверчивые глаза, светлые волосы и всю ее — легкую, быструю, озорную. Тихой и задумчивой она становилась, только когда смотрела на Андрея. Она, казалось, спрашивала его: «Я, наверно, легкомысленная, да? Я, наверно, глупо себя веду?» Андрей был суров с Ольгой, он держался как главный в доме. Таким он был и с матерью.
Тихая, печальная женщина как будто и в самом деле не имела голоса. По вечерам после работы Пелагея Петровна часто сидела перед маленьким окном, полузадернутым белыми простенькими занавесками. Сидела молча и все курила дешевые, никудышные и любимые папиросы «гвоздики». О чем она думала в эти минуты? О том, что рано осталась без мужа? Или о том, как трудно работать в прачечной? Или о том, что все тяжелее подниматься на седьмой этаж, в свою маленькую тесную комнатку, в которую она временно въехала во время войны и которая стала ее жилищем на долгие годы?
Неоткуда ждать перемен. Волосы стали седыми, лицо покрылось морщинами. Вся надежда теперь на сына. А он какой-то непутевый, ненадежный.
Пелагея Петровна курит, а за окном — то весенние очертания облаков, прозрачные и полные нежности, то долгие сумерки белых ночей. И еще за окном звезды, большое ночное небо: летнее и зимнее. То далекое и чуждое, то понятное и близкое.
— Где же их голос? — спросил Андрей. — Как им облегчить душу? Их голос во мне! Я им помогу. Я крикну за них. Я знаю об их жизни больше, чем знают они сами. Написать роман — это мой долг. А их долг — помочь мне обыкновенным куском хлеба. Вот и все.
Андрей так это сказал, что я готов был отдать ему все, что имел. Но у меня ничего не было.
— Роман пишется не один год, — ответил ему Дед. — И вообще нельзя так ставить вопрос, что кто-то обязан жертвовать собой ради тебя. Так можно дойти до самого страшного. Ты помнишь, что случилось с Раскольниковым? По какому праву он убил старуху процентщицу? Все по тому же.
— Ради своего романа я готов на все, — с горечью сказал Андрей. — Понимаете, на все. Даже готов погибнуть, если потребуется. Мне бы вот только купить стол. Большой, настоящий письменный стол.
— Опять ты про стол, — рассердился Дед. — Ты бы лучше себе брюки купил, вон каким оборванцем выглядишь.
— Вы меня совсем не понимаете, — сказал Андрей. — А я вас считаю самым главным для меня человеком. И роман я посвящу вам.
«Вот это здорово, — подумал я. — Неужели ему удастся написать даже про Деда?»
— Вот вы отказались когда-то от своей судьбы, не написали свою самую главную книгу, а теперь уж не напишете, будете только сожалеть. А я не откажусь, я напишу и за себя и за вас.
«Как он может так разговаривать с Дедом? — подумал я. — Напомнить ему о таком…» Деду сейчас не до работы. У него болеет внучка. Он почти каждый день бывает с нами — на занятиях, на прогулке. Он рассказывает нам обо всем, что знает и думает, он как-то признался, что мы — лучшие его книги. Я думаю, что если Дед когда-нибудь возьмется да напишет, вот это будет роман, так роман…
На Невском становилось все больше народу. Люди шли и шли беспрерывным потоком. Справа и слева, обгоняя друг друга. Андрей обернулся, увидел меня.
— Подслушиваешь? — спросил он в упор.
Я смутился от этого вопроса, но еще больше меня смутил вид Андрея. За те дни, что я не видел его, он отпустил усы и бороду. Борода росла жидкими разноцветными клочками, как будто приклеенная к бледному лицу, которое теперь казалось совсем детским.
— Да нет, я случайно, — сказал я и поздоровался с Дедом.
— Как ты тут оказался? — удивился Дед. Мы втроем остановились. Прохожие обходили нас, задевали локтями.
— Да вот шел, просто так, — сказал я.
— У тебя, по-моему, сегодня или завтра распределение? — вспомнил Дед. Он знал про нас, кажется, все. Мы сами охотно ему рассказывали обо всех своих делах. — Куда же тебя направят?
— Еще не знаю, — сказал я. — У меня в субботу день рождения, и как раз в этот день — выпуск.
— Ну как же, — вспомнил Дед. — Тебе исполнится семнадцать лет, да?
— День рождения, день цветения, день почки, угощение на бочке, — пошутил Андрей.
— Если хочешь, можно будет собраться у меня. Приглашай своих друзей часов в семь, — предложил Дед. Он затянулся поглубже своим крепко пахнущим табаком, покашлял и стал прощаться.
Мы с Андреем остались одни. Ни он, ни я не знали, что же нам теперь делать.
