— Это же здорово! Давай предположим, что все вокруг — это наше царство. Или нет — княжество. Все эти поля, леса…
— Ну и молодежь пошла. Я в твои годы претендовал только на дедов огород да еще глухой овраг за речкой.
— Не смейся. Это же игра. Посмотри, такая красота кругом, а у них все без названия. Спасибо, что хоть озеро не оставили безымянным. Но, согласись, Лушкино озеро — не звучит, Холодное — как-то мрачно очень.
— Соглашаюсь. А ты знаешь, дочь, мне нравится ход твоих мыслей. Но ты даже не подозреваешь, в какие ты глубины… — не подберу слово…
— Залезла?
— Вот именно! Помнишь, в Библии, как Господь дал человеку почувствовать, что именно он — главное Божье творение и что именно он ответственен на земле за все, что создал Бог? — И я достал с полки Священное писание. — Это в самом начале. Вот, глава вторая: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей».
— Очень все сложно, папа.
— Наверное, ты права. Просто я подумал, что вся эта безымянность вокруг здешних людей — совсем не случайна. У человека исчезла та живая связь с землей, животными, птицами, что была раньше…
— О чем ты задумался? — тихо спросила Маша.
— Вспомнил один случай. Как-то в Сердобольск пришел лось. Он был ранен. Представляешь, дикий зверь, а тут взял и пришел к человеку, словно чувствовал, что тот может ему помочь.
— Наверное, лосю страшно было?
— Конечно. Животные живут инстинктами, а инстинкт самосохранения один из самых сильных.
— Ему помогли? Я видела по телевизору подобные случаи: сначала зверя надо усыпить, потом…
— Нет, дочка. Его добили. А потом с окрестных домов бежали люди с тесаками и ведрами…
— С тесаками и ведрами? Зачем?
— За мясом, дочка, за лосиным мясом.
Маша закрыла лицо руками. Я пожалел, что рассказал ей эту историю.
— Не надо мне было… Эх! Все, все, отвлекись, давай лучше вернемся к началу нашего разговора. Завтра мы будем не просто изучать окрестности, мы будем давать имена всему здесь сущему. А начнем с озера.
— Почему с озера?
— А мне тоже не нравится его нынешнее название.
— Я предлагаю…
— Стоп, не спеши. Называть-то будем не на день или неделю — на века. Надо к этому подойти серьезно и основательно. Согласна, княжна?
— Согласна.
3.
И вот мы в пути. Утренний туман серебрил простоволосые травы, которые стояли вдоль ручьев в тонкой оправе из самой прозрачной росы. Мы шли, и нам казалось, что слышали не только звук своих шагов, но и биение собственных сердец — такая первобытная тишина стояла над миром. Воздух, сначала лиловый от лесных туманов, вдруг стал золотым — это первые лучи солнца оповестили о начале нового дня. И сразу перед нами словно распахнулись просторы, а немое утро будто начало учиться говорить. Запел петух, ему ответил другой, где-то в прибрежной траве просвистела неведомая птичка…
Позади осталось озеро, кладбище, деревня Лапотки. Кстати, после долгих споров из более чем двадцати названий для озера мы остановились на одном. Отныне, по нашему княжескому велению, озеро стало наименоваться Тихим. Во-первых, оно действительно даже в ветреную погоду умудрялось оставаться спокойным, а во-вторых, это было созвучно с Тихоновской горой, на которой, собственно, и находилось озеро. Но это был наш первый и последний успех. Уже давая имя ручью, протекавшему за кладбищем, мы поругались.
— Слушай, дочь, давай перекусим, остынем и будем думать, что делать дальше.
— Согласна. Оказывается, это совсем не простое дело — именовать. Особенно когда тебя не хотят понимать.
— Ах, это тебя не хотят понимать?
— Конечно. Скажи, чем тебе Златоструй не понравился?
— Господи! Неужели ты не чувствуешь, как это название отдает чем-то нереально книжным. Златоструй!
— Златоструй. Красиво.
— А ты представляешь это слово в устах, скажем, бабки Настены: «Я вчерась зверобой собирала аккурат напротив Зласто… Зласто… тьфу ты, — ручья, одним словом».
— Здорово ты ее показал! Думаешь, название слишком искусственно?
— И это тоже, дочка. Живи мы в эпоху классицизма, когда в моде было все, что связано с Древней Грецией, — твой вариант пришелся бы кстати.
— Но ведь ты никакого не предлагаешь!
— Видишь ли, в чем дело, у меня появилось чувство, что мы отнеслись к жизни на горе чересчур легкомысленно.
— Но это же игра!
— Игра-то игра, но… Мы ведь почти ничего не знаем об этой земле. Может, у ручья есть своя история, свой характер. А мы пришли и сразу с бухты-барахты: будь Златоструем.
— Что же делать?
— Общаться с людьми, думать, искать… А что пока имеем? Даже не знаем, почему Мареевка зовется Мареевкой.
Маша горячо откликнулась:
— А как мы можем узнать, если они сами не знают, почему их деревня так называется. Смирновы и Егор Михайлович мне рассказали о том, что лет триста назад здесь поселился казак Марей, поэтому деревню так назвали. А тетя Валя говорит, будто жила здесь красавица Марья, Марейка, которую взял в жены местный помещик. Она умерла молодой, и этот помещик, безутешный от горя, назвал ее именем деревню.
— Он, как и мы, выходит, именованием занимался.
— Смеешься!
— Ничуть. Но в оба варианта я не очень верю.
— Если честно, я тоже.
…Мы сидели в своем саду и смотрели, словно зачарованные, как полыхало на западе огненное пламя. Вечерело. В воздухе потянуло сыростью из соседнего заброшенного сада, сеном, липовым цветом. Медленный деревенский закат настраивал на тихое безмятежное созерцание.
— Какой был замечательный день, — после долгого молчания произнесла Маша. — Жаль только, что прошел он впустую.
— Как это впустую? Дали имя озеру, увидели новые места, нет, даже не так: познакомились с дальними уделами своего княжества.
— Ты меня успокаиваешь или правда так считаешь?
— А почему я должен тебя успокаивать? День и впрямь был замечательный. А вечер какой чудный! Давай ценить эти мгновения. Завтра все будет по-другому: зарядит с утра дождь, чтобы лить весь день.
Маша удивленно посмотрела на меня:
— Шутишь? Над головой — ни облачка.
— Над головой, может, и ни облачка, а посмотри, куда солнце садится?
— За землю.
— За землю! Деревня. В облака оно садится. А еще обрати внимание, какое сегодня красное солнце. Это все к ненастью.
— Точно, быть дождю, — вдруг раздался голос за нашими спинами. От неожиданности мы вздрогнули. Бесшумно подошедший Егор Михайлович повторил: — Быть дождю. Дюже кости мои разболелись: к ненастью.
— Не куришь, Васильич? — спросил Бирюков, усевшись на траву рядом с нами. — Правильно. А я вот так и не смог бросить, теперь, наверное, уже поздно.
— Я ведь чего пришел, — в очередной раз затянувшись папироской, произнес Егор Михайлович, — хочу завтра Машу к себе домой пригласить. Завтра, видать, дождь на весь день зарядит, мои Белка и Стрелка вместо луга в хлеву стоять будут, а мне бездельничать не с руки — займусь плетением. Ты же хотела научиться корзины плести, — обратился старик к моей дочери.
— Ой, здорово. Пап, мне можно будет пойти к Егору Михайловичу?
— Конечно, дочка. Только учись лучше. Кто знает, может, это твой кусок хлеба будет.
— Зря смеешься, Васильич.
— Если смеюсь, то самую малость. В жизни и впрямь все пригодится.
— Это точно, — согласился старик.
— Егор Михайлович, а мы будем лапти плести? — спросила Маша.
— Ишь, какая егоза. Не торопись. Корзины освоишь — перейдем к лаптям.
— Вот что, корзиночница, — обратился я к дочери, — по-моему, тебе давно пора спать. Давай-ка в постель, а то завтра тебя не поднять.
Когда мы остались со стариком вдвоем, я думал, что он быстро уйдет. Раньше Бирюков не удостаивал меня длинными разговорами. Однако на сей раз он явно не торопился.
— Славная у тебя дочка, Васильич. — Старик закуривал уже вторую папиросу. — Уважительная, к людям ласковая. Только ведь люди разные бывают. Есть и такие — на устах улыбка, а в сердце яд змеиный.
— Послушайте, Егор Михайлович, мы в Мареевке живем всего ничего. Но с первых дней о каких-то нехороших местах слышим. Не наговариваете вы на родную деревню?
— Так я тебе, Васильич, только дочь твою похвалил.
— Темните, Егор Михайлович, а за добрые слова о дочери спасибо. Она меня тоже радует. Только смотрю на нее и думаю, не слишком ли она у меня общительная.
