— Но как же быть с деньгами? — спросил он. — Музей же должен кому-то заплатить за дом!
— Нам для хороших людей ничего не жалко, — ответил Никанор. — Давай стольник на пузырь и забирай халупу!
Принципиальный пьяница тут же получил требуемую сумму, расписался за нее в каких-то бумагах и зашагал по сугробам в магазин. А Омельянов повернулся к сотрудникам, привычно втянул живот и крикнул:
— Начали!
Конечно, Фрося не слышала Ивана Михайловича. Папаново от Вологды отделяло как-никак пятьдесят километров. А на такое расстояние не смогла бы крикнуть даже Аглая Ермолаевна своим нижним голосом. И все-таки именно в этот миг Фрося проснулась. Автобус как раз прибыл на конечную остановку, и его покидали пассажиры, здорово пропахшие в пути бензином.
Фрося уже собралась выйти вслед за ними, но вдруг остановилась посреди салона. Она вспомнила, что не взяла с собой денег, и, значит, теперь ей нечем платить за проезд! С рюкзаком в руке она понуро подошла к кабине водителя.
— Дядь!
— А?
К ней повернулся молодой, усатый шофер в замасленной кожаной куртке. На нем была такая же кепка, как у Никанора. Только она не лежала на голове блином, а была лихо заломлена набок.
— У меня нету денег на билет. Что будем со мной делать?
Шофер сдвинул кепку на затылок и внимательно осмотрел Фросю.
— Из Папаново едешь?
Фрося кивнула.
— Кто ж тебя одну в такую даль отпустил?
— Я сама себя отпустила. У меня заболела бабушка, и я везу ей фикус.
Водитель передвинул кепку на другой бок.
— Какой-то он у тебя мятый. Ты что, ничего красивей не нашла?
Фрося от такой непонятливости даже вздохнула.
— Цветок здесь ни при чем. Главное — горшок с землей. Ведь бабушка всю жизнь с ней возилась.
— Вот как!
Тут Фросю осенило.
— А давайте я вам спою, и это будет плата за проезд! У меня ведь бабушка в хоре участвует. Когда не болеет, конечно.
Бойкая девчушка понравилась шоферу. Он кивнул и устроился в кресле поудобнее.
— Валяй!
Фрося положила рюкзак на ближайшее сиденье, прокашлялась и запела, притопывая по железному полу:
— Поехала Катенька в деревню в гости.
Ай же наша Катенька, ай же Катерина!
Взяла наша Катенька кудели немножко.
Немножко, маленько, семьдесят кочушек, восемь волокушек.
Стала наша Катенька куделюшку прясти
Потоньше полена, потолще каната.
Стала наша Катенька прядено белити,
Прядено белити, полотно-то ткати.
Полотно-то ткала, бердо не подобрала,
В огород пускала, колом притыкала.
Стала наша Катенька полотно белити,
Полотно белила, на луг выстилала.
Стала наша Катенька соседей собирати,
Соседей сзывати — рубашку кроити:
Топором наставит, молотком ударит.
Стала наша Катенька рубашку-то шити,
Шилом-то провернет, канатом продернет.
Стала наша Катенька соседей сзывати, рубашку надевати.
Семеро держали, да трое натягали.
Семь годов носила, смены не просила.
Ай же наша Катенька, ай же Катерина!
— Ну, артистка! — сказал одобрительно водитель. — Прямо филармония!
Фрося снова надела рюкзак.
— Вообще-то, эту песню исполняют с наигрышем на сковороде. Наш кузнец даже сковал для хора специальную наигрышную сковородку. Но у меня ее с собой нет, так что, дядя, извините.
— Ничего, и без сковородки хорошо. Ты, кстати, когда назад собираешься?
— Завтра утром, если в больнице разрешат переночевать.
— Приходи на станцию в полвосьмого, я тебя назад тоже бесплатно отвезу.
— Спасибо, но это как получится.
Она попрощалась с водителем, вышла на улицу и огляделась.
Вологда была заснежена не так сильно, как Папаново. Наверное, потому что она намного больше, и у бога не хватило снега, чтобы засыпать ее как следует. Неподалеку возвышалось припорошенное белой пудрой здание автовокзала. Оно было похоже на большой бетонный сарай. На нем висела слегка проржавевшая табличка с надписью «Площадь Бабушкина».
«Вот повезло какой-то бабушке! — подумала Фрося. — Ей принадлежит целая площадь!»
На ступеньках вокзала стояла старушка в клокастой, плохо причесанной шубе. Решив, что это и есть хозяйка площади, Фрося направилась к зданию.
— Здравствуйте, — сказала она, глядя снизу вверх, — вы не знаете, как пройти в больницу, где ноги лечат?
— Какие ноги? — удивилась старушка.
— Сломанные.
Хозяйка площади спустилась к Фросе.
— А у тебя есть адрес больницы?
Фрося вынула из кармана довольно мятый конверт от присланного бабушкой письма. Пробежав взглядом кривые ряды строчек (из-за сломанной ноги Аглая Ермолаевна прямее писать не могла), старушка кивнула.
— Тебе нужно в областную больницу. Но это довольно далеко, семь остановок отсюда.
— Я в остановках плохо понимаю, — Фрося снова спрятала конверт в карман, — у нас в деревне ездит только бульдозер, и он нигде не останавливается. Сколько это будет в километрах?
Старушка подвигала морщинами, делившими ее лоб на три части.
— Километра четыре. Но ты можешь доехать на автобусе.
— Разве это много? — удивилась Фрося, закаленная длительными прогулками между Папаново и Полево. — Вручную дойду.
То есть, она хотела сказать «вножную», но потом вспомнила, что такого слова нет. Фрося узнала, куда идти, заверила старушку, что у той очень красивая площадь, и захрустела по скудному снегу в направлении больницы.
По пути Фросе несколько раз встречались большие перекрестки. Тогда ей приходилось останавливаться и у кого-нибудь спрашивать, какой дорогой лучше пойти. К удивлению Фроси областная больница оказалась довольно популярным местом в Вологде. Во всяком случае, все люди сразу показывали в нужную сторону.
Через полтора часа Фрося в конце концов добралась до окраины города, где стояли больничные корпуса. Как и положено, они были белого, медицинского цвета. И снег вокруг них казался каким-то медицинским — он напоминал вату из аптеки. Фрося решила, что поломанные ноги лечат в самом большом здании, и, как ни странно, не ошиблась.
Войдя в корпус, похожий на коробку из-под лекарств, спрятанную у бабушки под кроватью, Фрося направилась к дежурной. Та долго искала Аглаю Ермолаевну в списке больных. Наконец выяснилось, что старуха лежит на седьмом этаже, в семьдесят шестой палате. Фрося сказала два раза «спасибо», один раз за ответ, другой за бахилы, которые ее попросили надеть, и направилась наверх.
Шаркая бахилами по сверкающей от чистоты лестнице, Фрося думала, что людям из деревни ох как неуютно в больнице! Ведь тут нет ни земли, ни скотины, ни навоза.
На седьмом этаже Фрося, помня о том, что больным нужен покой, на цыпочках подошла к семьдесят шестой палате и чуть-чуть приоткрыла дверь.
Первым, что увидела Фрося, была загипсованная нога. Для ноги она находилась удивительно высоко. Поддерживаемая специальным кронштейном, она поднималась к потолку, словно протестовала против привычного земного положения ног и призывала их бороться с несправедливостью. Это был памятник Свободной ноги.
Приоткрыв дверь еще немного, Фрося увидела основание памятника — лежащую на койке Аглаю Ермолаевну. Лицо у нее было серое, как ее любимая земля. Кроме Фросиной бабушки в палате находилось еще несколько женщин. Услышав, что кто-то вошел, все они повернули головы к двери. Аглая Ермолаевна удивленно приподнялась на локтях.
— Фрося? — сказала она басом.
Ее внучка решила, что отвечать на этот вопрос глупо — кто же еще мог приехать к Аглае Ермолаевне? Не пьяница же Никанор, в самом деле! Она просто подошла к бабушке и села на стоящий рядом стул, как бы говоря: «Я тут, и с этим уже ничего не поделаешь».
Сначала старуха хотела как следует выругать внучку. Но потом передумала. Ведь своим путешествием в Вологду Фрося доказала, что она действительно настоящая деревенская баба! Осознав эту мысль, Аглая Ермолаевна стала с гордостью посматривать на остальных загипсованных женщин, которые, судя по всему, ее немного побаивались.
Увидев же горшок с фикусом, глава рода Коровиных совсем размякла. Аглая Ермолаевна гладила землю мозолистыми пальцами и шептала что-то ласковое. В конце концов старуха так расчувствовалась, что уронила пару слезинок в плодородный папановский чернозем. В тот день Фрося первый раз увидела свою бабушку плачущей. Это произвело на нее такое сильное впечатление, что она тоже зарыдала. Крепко обнявшись, две настоящие деревенские бабы всхлипывали на разные лады, и слезы их текли на помятые листья фикуса.
