Когда на комиссии по распределению Серёже Ломову вручили направление в Грибковскую среднюю школу, он взял бумажку в руки и, ничего не произнеся, поднялся со стула. Представитель министерства просвещения раздражённо спросила:
— Вы не удовлетворены своим назначеньем?
Серёжа удивлённо посмотрел на неё.
— Конечно, у вас где-нибудь есть дядя, тётя, невеста, мама? И, вероятно, вы хотели бы поехать к ним?
— К сожалению, у меня нет родственников, — ответил он.
Представитель министерства торжествующе посмотрела на студентку, которая стояла у окна и сморкалась в носовой платок.
— Берите пример, Антонина Докукина, с товарища Ломова. Он едет туда, куда его посылает Родина.
Серёже стало неловко оттого, что она так сказала. Он хотел было объяснить, что у Тоси живёт в районе старуха мать, и, вероятно, имеет смысл направить Докукину в этот район, где тоже есть средняя школа, но к столу комиссии уже подошёл следующий студент, и Серёжа вышел из комнаты.
Собрался в дорогу он быстро. Был вечер прощанья, произносили речи в актовом зале, потом топили в Мойке старые, отслужившие срок конспекты; белой ночью долго были видны на воде распластанные тетради; они уплыли под мост, появились дальше, и над ними печально покружилась чайка.
В общежитии Митька Синицын с филфака, размахивая длинными руками, лез ко всем целоваться, потом вырвался на улицу и побежал к «Медному всаднику».
Всходило солнце над Васильевским островом. Город был чистый, пустой. Стали вдруг видны дома снизу доверху. Как всегда в хорошее рассветное утро, казалось нелепым, что люди в такой час спят.
На этой бывшей Сенатской площади, и потом у Зимнего, Серёжа с необыкновенной ясностью понял, что он ещё ничего в жизни не совершил. Здесь стояло карре декабристов, предательски опаздывал Трубецкой, Каховский выстрелил в Милорадовича, картечь Николая… Всё, что Серёжа учил и знал, сейчас расставлялось на этих площадях…
Страстное нетерпение охватило его этой ночью и нежность к городу, к друзьям, к незнакомым людям, спящим в своих постелях и не ведающим, что он, Сергей Ломов, получил сегодня диплом учителя, нежность к зданию пединститута, которое столько раз бывало постылым, и какая-то оглушительная весёлая неизвестность впереди, где он сам себе хозяин.
Перед отъездом он купил карту. Грибкова на ней не оказалось. Являться следовало в Курское облоно.
В Курск Ломов приехал под вечер. Старенький трамвай с грохотом качало на рельсах. Сперва по обочинам широкой улицы, похожей на пыльный большак, шли редкие деревянные одноэтажные дома, потом вагон пропрыгал по длинному узкому мосту и пополз в гору! После горы началась, очевидно, главная улица. Большие новые здания стояли вперемежку со старыми, вросшими в землю, каменными особняками.
Пока он получил койку в гостинице — маленьком домике, отодвинутом в глубь двора, — быстро, по-южному, стемнело. Ломов посидел на стуле посреди большой комнаты общежития; на одной из постелей спал одетый человек, прикрыв лицо кепкой; остальные кровати пустовали.
Спать Ломову не хотелось. Он вышел на улицу.
Было приятно бродить по незнакомому городу. Глядя на прохожих, хотелось узнать, как они прожили свою жизнь и чем живут сейчас; куда торопится вот этот парень в голубой футболке и о чём он думает; кто такая вон та девушка, что стоит с портфелем на трамвайной площадке. Трамвай дёрнулся, побежал, девушка исчезла, и он никогда в жизни не увидит её и ничего о ней не узнает. И никому из этих людей нет дела до того, что бродит сейчас по улице Сергей Ломов, прибывший из Ленинграда, двадцати трёх лет, учитель русского языка и литературы…
Нынче, в порыве юного дружелюбия, ему казалось, что есть что-то очень несовершенное в отношениях между людьми. Можно спросить у незнакомого человека: «Который час?» — или: «Как пройти на Пушкинскую?», но нельзя сказать ему: «Здравствуй. Давай поговорим…» Только дети умеют делать это…
Утром, освещённый солнцем, город уже не казался таким загадочным. Всё было просто. Магазины, аптека, почтамт, кино, государственный банк в удивительно маленьком здании. Люди торопились по своим привычным делам, а Серёжа Ломов шёл в облоно.
Не искушённый ещё посещениями начальства, он думал тотчас же попасть к заведующему. Кабинет был заперт. Ломов заглянул в комнату, на дверях которой висела табличка: «Сектор школ». Здесь стояло штук шесть письменных столов; они были сдвинуты по два, тыльной стороной друг к другу, так что инспектор, сидящий за одним столом, поднимая голову и задумываясь, видел перед собой, как в зеркале, другого задумавшегося инспектора. В центре комнаты, на полу, в огромной кадке рос до потолка фикус.
Когда Ломов отрекомендовался молоденькой полной женщине, сидящей за ближайшим столом, она приветливо улыбнулась, потом сделала неумело строгое лицо и показала глазами на дальний стол за фикусом.
— Вам надо к Валерьяну Семёновичу.
Заведующий сектором школ, седой, стриженный ёжиком мужчина, в украинской рубахе навыпуск, в белых брюках и белых парусиновых туфлях, проставлял какие-то цифры на большом листе, разлинованном в клеточку.
Проглядев первый же из поданных документов, Валерьян Семёнович внимательно посмотрел на Ломова и спросил:
— Приехали?
Сергей кивнул.
Валерьян Семёнович долистал документы до конца, вынул из кармана брюк маленькую гребёнку в чехле, причесал свой ёжик и посмотрел гребёнку на свет; потом, дунув на неё, сказал:
— У нас имеется относительно вас одна идея. Как бы вы посмотрели на то, чтобы занять должность директора школы?
— Но я ничего не умею, — развёл руками Серёжа.
— Поможем, — сказал Валерьян Семёнович. — Человек вы молодой, энергичный, вкус к административной работе у вас есть…
Валерьян Семёнович снял телефонную трубку, назвал какой-то номер и внушительным голосом доложил:
— С Грибковской школой в порядке, Андрей Михайлович! Я тут подыскал одного человечка, с учётом деловых и политических признаков… Хорошо. Непременно… Заканчиваю, Андрей Михайлович. Все материалы собраны, осталось только оформить конкретные предложения…
Повесив трубку, Валерьян Семёнович взглянул на свои карманные часы, лежащие на столе, и сказал:
— Сегодня Андрей Михайлович делает доклад на сессии исполкома. Думаю, что лучше всего, если вопросы будут возникать у вас в рабочем порядке. Мой совет: постарайтесь возглавить коллектив педагогов и учащихся. В Грибковской школе очень дельный завуч — Нина Николаевна Шебунина. Консультируйтесь с ней… — Он потёр лоб, вспоминая, чем бы ещё напутствовать нового молодого директора. — Да, вот ещё: пожалуйста, не задерживайте сведения!
Затем Валерьян Семёнович встал — аккуратный, чистенький, весь в белом, от него пахло мятным зубным порошком, — пожал руку Сергею и произнёс:
— Поздравляю вас, товарищ Ломов! Как устроились?..
Всё это свершилось настолько быстро, что Сергей не успел опомниться. И когда завсектором школ движеньем своей пухлой ручки передал его инспектору Угаровой, — той самой молоденькой полной женщине, что сидела за фикусом, и она тихим голосом стала объяснять ему, как проехать сперва в Поныри, в роно, а оттуда в Грибково, Ломов записывал, кивал головой, даже задавал вопросы, но его не оставляло ощущенье, что происходит это сейчас не с ним, а с кем-то другим, и он, Сергей, обязан вмешаться, объяснить, что всё это чушь: какой же из него директор…
В поезде, по дороге в Поныри, страх отпустил его…
Привыкать надо было ко всему. После неуютной комнаты студенческого общежития, где под окном стояла узкая койка Ломова, у него вдруг оказалась своя квартира — две комнаты и кухня, — свой кабинет в школе, да и всё несуразное здание школы принадлежало нынче ему, он отвечал за него.
Над столом в его кабинете висел телефон. Звонили из роно, из рика, из райкома. Первые дни он внутренне вздрагивал, когда просили к телефону директора школы. Казалось, что сейчас кто-нибудь задаст ему вопрос, к которому он неряшливо подготовился, и он позорно срежется.
На тысячу километров в окружности здесь не было ни одного человека, который называл бы его привычным именем — Сергей, Серёга, Серёжка. Всю его длинную двадцатитрехлетнюю жизнь его учили, и даже распорядок этой жизни был определён не им. Ему читали лекции, он сдавал зачёты и экзамены, заседал в курсовом комитете, получал стипендию, дежурил в комнатной студенческой коммуне, дружил, спорил, ссорился с товарищами и вечно торопил время, дожидаясь того часа, когда он выплывет на простор.
Докучливость опеки порой надоедала ему. Когда кто-нибудь из старых профессоров грустным голосом говорил им, что завидует привольной студенческой жизни, Серёжа думал: «Это он нас воспитывает».
Бывало, что на бюро вызывали нерадивых ребят. Ломов толково и горячо выступал, корил студентов, произнося с полной искренностью все полагающиеся слова о том, каким должен быть настоящий воспитатель-педагог, и постепенно привык к тому, что сам-то он отлично знает, как жить, как думать и как работать.
