Он принёс свой лучший аппарат, завёл автоматический спуск и сфотографировал себя около запертой двери лабаза со окрещёнными на груди руками и презрительной, но мрачной улыбкой.
Глава 8. Первобытная охота
Делать было больше нечего, надо было возвращаться в избу, кипятить чай. Он оглядел деревья, стеной обступившие поляну, и со злости треснул обухом топора по толстому стволу сосны.
— Столпились тут, лохматые! — со злостью сказал он деревьям. — Радуетесь, что человек пропадает!.. Чтоб вам!
Из лесу что-то цокнуло в ответ… раз, другой. Он поднял глаза, в ветках качнулось, мелькнуло и пропало что-то рыжеватое. Потом зашуршало по стволу, и прямо у себя над головой он увидел маленькую белку. Помахивая пушистым хвостом, она пристально, с любопытством смотрела на человека.
— Чего она хочет? Ручная, что ли? — Сердце запрыгало в груди у Филиппа: «Эх, если бы ружьё!»
Белка пододвинулась поближе, точно решила рассмотреть все подробности. Филипп осторожно ковыльнул к ней. Белка вздрогнула, но осталась на месте.
Тогда он, чуть не вскрикнув от боли, шагнул напропалую и быстрым движением схватил воздух на том месте, где только что была белка. Она вроде и лапкой не шевельнула, просто ветром её отнесло, и оказалась в следующем ряду веток и с любопытством смотрела, кажется удивляясь, что это там интересного нашёл человек на ветке, где она когда-то, давным-давно сидела. Взмахнув пушистым хвостом, белка спряталась за ствол, пропала из глаз и через минуту шаловливо высунулась и цокнула, точно приглашая поиграть в пятнашки.
— У-у, дрянь!.. Дразнишься? — сквозь стиснутые зубы приговаривал Филипп, снова подбираясь поближе к белке, которая опять спустилась вниз на толстый сухой сук и наблюдала за ним, точно ожидая чего-то интересного.
Хватать он уже не пытался, хотя белка была совсем рядом. Он прицелился и вдруг изо всех сил треснул своим длинным шестом, стараясь попасть по белке, но, конечно, не попал — её опять, точно ветром, отнесло в сторону, но сухой сук крякнул и надломился. И тут с удивлением Филипп увидел, что белка упала в снег, наверное её оглушило, но она сейчас же прыгнула раз, другой мягкими прыжками, хотя снег не давал ей двигаться быстро, и уцепилась за ствол. На этот раз Филипп уже предвидел её движение и сейчас же снова ударил своим шестом — ему показалось, что по стволу дерева, но, наверное, и белку задело, потому что услышал её жалобный вскрик и она снова упала в снег. Филипп увидел, как взметнулся пушистый снег, мелькнул хвост и белка исчезла.
«Убежала…» — думал он, сам не зная — с облегчением или с досадой. Жалобный и удивлённый вскрик всё ещё стоял у него в ушах. Досадно, что белка удрала. Но хорошо, что ей, видно, не очень-то было больно по крайней мере.
Что-то красное виднелось под деревом, там, где снегу почти не было. Кровь?.. Он подошёл, нагнулся… Нет, это были веточки брусники, усыпанные ягодами.
Он опустился на колено и стал набивать себе рот ягодами. Язык пощипывало от острой холодной кислоты, но он жадно продолжал собирать в ладонь и хватать губами с ладони до тех пор, пока не обобрал всё. Приглядевшись, он увидел в тех местах, где ветки прикрывали землю от снега, новые кустики, на которых краснели ягоды брусники и клюквы.
Наевшись до противности, он разостлал платок, набрал ещё ягод и с полным узелком вернулся в избу. Сытости не прибавилось нисколько от этих ягодок, но для возбуждения аппетита лучшего и не придумаешь. Особенно приятно для человека, который и от своего аппетита не знает куда деваться!
Ковыляя потихоньку, он стал таскать к печке дрова, чтобы хватило на всю ночь и даже с запасом, потом присел перед огнём погреться и опять взялся за газету, но, к сожалению, в ней не было ничего нового, он выучил её наизусть. Тогда он пошарил в рюкзаке, потом по карманам куртки, вытащив все бумажки, обрывок журнальной странички с картинкой, и нашёл конверт, сильно помятый, надписанный собственной рукой. Он долго с недоумением его рассматривал, наконец распечатал и медленно прочёл. Письмо было короткое, весёлое, очень толковое. То самое, которое он писал в сторожке у пристани в то время, как дед с матросом гонялись за петухом. Написал и в суматохе позабыл отдать студенту, которому передал пакет с плёнкой.
Как он мог забыть! Так хорошо и точно в письме объяснялось, на какой пристани он сошёл с парохода и, значит, где его нужно искать в случае чего. Теперь в редакции получат только бандероль с плёнкой из Новосибирска, а в каком пункте Сибири искать самого Филиппа, никто не имеет понятия!
Как он мог позабыть отдать письмо!.. Он думал и раздумывал над этим вопросом очень долго, потом швырнул письмо в печку и снова поплелся за дровами с таким чувством, точно ему приложили пригоршню снега между лопаток и оттуда идёт по всему телу какой-то противный холодок.
«Я одинокий, всеми брошенный, никому не нужный неудачник, — уныло думал Филипп, — ничего у меня не получилось из того, о чём мечтал. У людей получается, а у меня нет. Теперь уж совершенно ясно, что надеяться мне не на что, не на что…»
Около того дерева, где происходила его схватка с белкой (тоже такая неудачная, нелепая!), он увидел на снегу какой-то комочек.
Белка! Он подковылял поближе, ожидая, что она вот-вот убежит.
Но она сидела на снегу, уронив хвост на снег, и смотрела, опустив голову, тоже на снег. Всё это было странно. Когда он подошёл, белка вздрогнула, подняла голову, повернулась, тремя лапками вцепилась в шершавый ствол дерева, рванулась вверх и вдруг упала обратно на снег, медленно пошевелилась, снова села с опущенным хвостом и уставилась на него выпуклыми чёрными, как две черничные ягодки, глазками.
Одна лапка у неё безжизненно висела, похожая на крошечную детскую руку в меховой рукавичке.
Филипп нерешительно взял и поднял её с земли, ощутив под мягкой шкуркой тщедушное, тощенькое тельце, тоненькие косточки.
Бельчонок (это, кажется, была не взрослая белка), повернув голову, смотрел ему в лицо блестящими глазками, а здоровой лапкой, маленькой и очень холодной, уцепился ему за палец. И только когда Филипп задел нечаянно его больную лапку, испуганно вздрогнул и тихонько зашипел.
Филипп принёс бельчонка в избу и пустил на пустую нару. Тот отковылял в сторонку и забился в угол.
«Тоже инвалид, вроде меня», — подумал Филипп и вспомнил, как на пароходе матросы рассказывали о том, что было в их прошлый рейс. Стая смертельно усталых белок переплывала широкую реку. Целые толпы оголодавших зверьков у них на глазах прыгали в холодную воду и плыли, плыли через широченную реку, убегая из голодных мест. Многие так ослабели и устали, что, не обращая внимания на людей, карабкались на баржу, залезали в лодку, чтоб передохнуть. «Наверное, и этот из них. Потому он и тощенький такой…»
— А дразнился зачем? — стараясь ожесточить себя, грубо сказал он бельчонку.
Но тот сидел и смотрел своими чёрными глазками, наверное старался высмотреть, что его ожидает: жизнь или смерть от этого великана.
— Ну чего глаза вылупил?.. Я на тебя охотился, вот и подшиб. Понял?.. А ты, чего доброго, поиграть со мной хотел? Ну и дурак.
Он лёг и отвернулся к стене, чтоб больше не видеть ничего, но проспал недолго — ночи были длинные и сна просто не хватало на всё время темноты.
Подкинул хворосту в огонь и, когда тот затрещал, разгоревшись ярким пламенем, увидел опять в углу бельчонка.
Тот сидел, как бы примирившись со своей участью, и пристально смотрел, точно всё пытался сообразить: «Что это со мной случилось?»
Филипп оторвал от грязного носового платка две узенькие полоски, чтобы перевязать лапку. Но и эти узенькие оказались непомерно широки. Он их перервал пополам в длину. Бельчонок больше не шипел, дал ощупать, потянуть лапку и туго её перевязать.
— Подумаешь, нежности! — говорил Филипп. — Уж и раскис!.. А на снегу тебе лучше замерзать?.. — Он положил комок пакли в плетушку, сунул туда бельчонка и поставил перед ним консервную жестянку с водой. Сделав всё это, он сурово объявил: — Ну, вот, всё тебе сделал, а теперь как хочешь. Понятно?
После этого он закрыл дверцу печи, так что стало опять темно, и лёг спать.
Наутро бельчонок был ещё жив, лежал в оцепенении в плетушке.
Нарубив дров, заготовив ещё четыре узелка ягод, Филипп опять принялся ковырять запор лабаза, отколол несколько щепок, поцарапал бревно и снова отступился.
Есть ему хотелось теперь только после ягод или после сладкого чая с колбасными ломтиками. Но колбаса делалась всё короче, и ломтики становились как папиросная бумага!
Бельчонку он насыпал полгорсточки ягод, но тот, видимо, твёрдо решил, что жить больше не стоит, надо спокойно лежать и ждать конца.
Даже когда отворялась дверь, за которой был виден снег и большие деревья, он не поднимал головы, точно говорил: «И леса мне не надо, ничего мне больше не надо».
