— Вот видишь, ничего не заметно.
— Какие вкусные! — восхитился Гервасио.
— Пожалуй, можно съесть еще по одной, — невозмутимо сказал Сауль. — Все равно не видно будет…
— Замечательно! — воскликнул Гервасио.
Хоакин шел молча. Сауль обратился к Хустино:
— Послушай, Саратеги, как ты думаешь?
— Конфеты не мои, — ответил первый ученик, решительно снимая с себя всякую ответственность. — Если б они были мои…
Гервасио прервал его:
— Если б они были мои, мы бы ничего учителю не оставили! Сами бы съели… До чего ж вкусно!
Сауль засмеялся. Хоакин с серьезным лицом молча шел впереди, словно и не слышал этого разговора.
— Ну? — спросил Сауль.
— Что? — вопросом ответил Хоакин, явно недоумевая, о чем речь.
— Как ты считаешь: съедим еще по одной?
— Заметно будет.
— Вот увидишь — не будет… Правда, Хустино, не будет заметно? Да?
— Если ты сумеешь красиво перевязать…
— Вот посмотришь! — И Сауль снова взял пакетик из руки Хоакина, которая как-то невольно разжалась.
Он развязал ленточку и дал каждому по конфете. В этот раз никто не выбирал — уж кому какая достанется… Он положил конфету в рот… и уже хотел перевязать пакет, как вдруг Гервасио, в страшном гневе, закричал:
— Ты взял две! Я сам видел. Открой рот! А ну, давай! Покажи!
Сауль торопливо жевал.
— Тогда мне тоже дай еще одну! — потребовал обвинитель.
Сауль дал. И Хоакину тоже дал, и Хустино тоже. Хустино, тот просто засунул конфету в рот, а вот Хоакин запротестовал:
— Видно же будет!
— Да нет! Вот увидишь, я так ловко перевяжу, что никто и не догадается.
Присев на крылечко какого-то дома, он с особой тщательностью начал завязывать бант. Но кулечек все-таки стал меньше.
Когда Сауль отдал кулечек Хоакину, тот расстроился:
— Ой! До чего же видно, что мы часть съели!.. Правда, Хустино?
— Да.
— Правда, Гервасио?
— Да.
— Очень видно?
— Ну, ясно. Мы ведь съели двенадцать конфет! Каждый по три. А нас четыре. Трижды четыре — двенадцать.
И Сауль ехидно улыбнулся.
Хоакин рассвирепел. Он бы с удовольствием избил забияку.
— Свинья! — выругался он.
— Почему — свинья? А ты разве не ел?
Неоспоримый довод…
Хоакин положил кулечек в карман куртки и продолжал идти. Лицо его было очень мрачно. Все молчали. Только Гервасио время от времени пытался смеяться, но смех его звучал как-то неуместно. Пытался он и завязать разговор, но ему не отвечали.
Сауль сказал, обращаясь к Хоакину:
— Почему ты так надулся? Думаешь — нехорошо, что мы конфеты съели?
— Конечно.
— Ничего тут плохого нет!
Голос Сауля звучал так уверенно, что Хоакин остановился и спросил:
— Почему — ничего плохого?
— Потому что этого учителя я бы ядом угостил, а не конфетами.
— Что верно, то верно! — согласился Гервасио.
— Да ведь мы все радовались, что он не приходит в школу!
— Я, например, радовался, — подтвердил Гервасио.
— А ты? — спросил Сауль у Хустино.
Тот как-то неопределенно поморщился.
— А ты? — спросил Сауль у Хоакина.
— Я тоже был рад, что он не приходил к нам в класс… Но мама дала мне конфеты для него, а мы съели.
— Мы ведь не все съели. Еще много осталось.
— Но нельзя ж нести ему почти что пустой кулечек.
— Так давайте съедим, которые остались.
Хоакин шел, не останавливаясь.
— Нет, ты вспомни, — настаивал Сауль, — как он однажды тебя наказал и до семи часов вечера держал взаперти.
— Я помню.
— А когда он заставил тебя десять раз подряд переписывать глагол «иметь» в отрицательной форме! Я не имею, ты не имеешь, он не имеет, мы…
Саулю не пришлось закончить спряжение. Хоакин вынул из кармана кулечек, разорвал ленточку и протянул ему конфету.
Все съели по конфете. Потом снова взяли по конфете и снова съели. Снова и снова… Осталось три конфеты.
— Что делать? Осталось только три — одному не достанется.
— Бросим жребий, — сказал Сауль и достал монетку. — Орел или решка? — спросил он у Хоакина.
Тот рассердился:
— Нет, нет! Я не играю. Это мои конфеты. Разыгрывайте вы.
И, чтобы доказать, что конфеты действительно его, он взял одну, бесспорно причитающуюся ему по праву, и положил в рот.
Сауль повернулся к Хустино:
— Орел или решка?
— Орел.
Бросили монетку.
— Решка! — радостно вскрикнул Сауль. И протянул руку к кулечку. — Теперь разыгрывайте последнюю конфету.
— Орел или решка? — спросил Гервасио.
— Решка.
Бросили монетку, пристально следя за ней глазами. Кинулись вперед, горя нетерпением взглянуть, как она упала.
— Орел! — выкрикнул Гервасио в припадке бурного веселья и схватил пакет: — С марципаном! Моя самая любимая!
И жадно откусил кусочек.
Хустино смотрел на него глазами барашка, который знает, что его сейчас зарежут.
— Съешь кулечек!
Но Гервасио великодушно предложил:
— Иди сюда, откуси от моей конфеты.
Смятый кулечек остался лежать на земле. Хоакин, прежде чем тронуться в путь, бросил на него грустный прощальный взгляд.
— Как жалко, что больше нет, правда? — сказал Сауль, думая, что правильно понял этот взгляд.
Хоакин не ответил ему. Он пожалел совсем не об этом, когда взглянул на пустой кулечек…
Пошли дальше. Веселые, шумные. Один только Хоакин молчал.
Сауль стал насмехаться над ним:
— Что с тобой, а? Ты вроде крокодила: крокодил, говорят, съедает своих детей, а потом сам плачет. Так и ты: съел кон-феты и теперь…
— Замолчи лучше, а то я тебе как дам… своих не узнаешь!
Дрожа от гнева, угрожающе сжав кулаки, Хоакин встал перед Саулем.
Сауль уклонился от боя:
— Ладно. Не злись. Не стоит того…
И снова пошли — на этот раз скучные, словно вдруг увядшие: присутствие Хоакина всех смущало.
— Я не пойду, идите сами. Я буду ждать вон на том углу.
Он повернулся спиной к товарищам и зашагал в сторону.
Остальные с минуту смотрели ему вслед. Потом, не осмелясь окликнуть его, молча вошли в дом.
Через четверть часа они вернулись.
Если б ты только видел бедного Феррьера, — рассказывал Гервасио. — Просто жалко на него смотреть! Он похож на мертвеца.
А Сауль добавил:
— Он говорит так тихо, иногда даже трудно разобрать.
— Он нас всех троих поцеловал и заплакал… — вспомнил Хустино.
— Идемте! — резко бросил Хоакин и поспешил в обратный путь.
Другие следовали за ним, делясь своими впечатлениями.
Сауль заметил:
— А какой у него внучек! Знаешь, Гервасио, уверяю тебя, когда я увидел этого малыша, я пожалел, что мы съели все конфеты…
Хустино ответил:
— Видишь ли, если бы это были мои конфеты…
Хоакин остановился, разъяренный, и пристально взглянул на него. Хустино смутился.
— Если бы это были твои конфеты, то что бы было? — спросил Хоакин и со всей силой ударил Хустино по лицу.
Тот пошатнулся, закричал, потом заплакал.
Гервасио стал его утешать:
— Не плачь. Давай зайдем в этот магазин, я попрошу воды и оботру тебе лицо.
Хоакин, не оглядываясь, быстро зашагал дальше один. Он прошел уже почти два квартала, оставив товарищей далеко позади, как вдруг услышал за спиной чьи-то торопливые шаги и пронзительный, насмешливый голос Сауля:
— Бедный учительский внучек! Не пришлось ему конфеток попробовать!
«Ах так, он дразнится!..»
Хоакин обернулся, готовый к схватке. Но противник, оказывается, был вооружен: угрожающе подняв в воздух огромную палку, он бесстрашно ждал атаки.
Хоакин не решился сражаться безоружным с вооруженным противником.
Он крикнул:
— Я больше с тобой не разговариваю! Я больше тебе не друг!
И бросился бежать…
Зенону десять лет. Его бритая голова полна ссадин, и из всего его существа, такого невзрачного в своих лохмотьях, бросается в глаза только эта огромная бритая голова, шершавая, как потрескавшийся ком сухой земли. В восемь лет, схоронив мать (отца своего он не знал), он остался на попечении судьи по делам несовершеннолетних, и ему пришлось поступить в услужение в первый попавшийся дом. Вот уже два года, как он работал. Правда, мальчик не отличался расторопностью, но был силен и крепок, несмотря на свои десять лет, и безропотно брался за самую тяжелую работу. За это хозяйка и держала его.
Семья была небольшая: хозяйка, ее сын Тете — мальчик одних лет с Зеноном, и тетка, тощая и желтолицая, очень набожная.
Эта тетка ужасно мучила Зенона. Решив, что Зенону обязательно надо причащаться, она каждый вечер принималась обучать его закону божию. Куда там! В бритой голове мальчика никак не удерживались эти длинные фразы. И тетка, которая начинала урок, вооружившись всем своим христианским смирением, в конце концов теряла терпение — и заповеди, вроде «люби ближнего, как самого себя», Зенону приходилось повторять, морщась от непрерывных щипков.
