— Я пробовал, — сказал Славка, — ничего не вышло: он сбежал от меня в класс материальной части и до самого вечера копался в двигателе. Может, он решил училище год за два кончить?
Никита улыбнулся шутке друга, но про себя отметил, что доля правды в его словах есть. С таким усердием Алик еще не занимался. Приближалась весенняя сессия. Курсанты еще только начинали засучивать рукава, а Алик уже ухитрился сдать зачеты по высшей математике, теории полета и тактике. Причем все на «отлично». И это было странно — особым прилежанием Черепков никогда не отличался.
Говорят, тайны от объяснений тускнеют. Никита убедился в этом, когда Алик, не выдержав, наконец решил открыться ему. Как-то во время обеда к столу первокурсников подошел Виктор Одинцов, постоял, посмотрел, с каким завидным аппетитом Черепков наворачивал вторую миску щей — а поесть Алик любил, — и сказал, осклабившись:
— Для тебя, пожалуй, грузовой парашют надо готовить.
— Вот ты и позаботься. — Алик не удостоил собеседника даже взглядом.
— Напомни мне об этом. — Виктор подмигнул ребятам. — Послезавтра. Харитонов человек деликатный, думаю, не откажет.
— Опять прыжки? — встрепенулся Сережка.
— Есть такой слушок. Приятного аппетита. — Последнее относилось к Алику. Виктор щелкнул пальцами и ушел, демонстрируя свою крепкую, расслабленную в походке фигуру.
— Ну и личность! — Славка покачал головой. — За усы бы его.
— Спокойно, старик, — сказал Никита, — он их сам растеряет.
— Думаешь?
— Уверен. Если осторожней на поворотах не будет. — Никита повернулся к Алику, который сидел всегда с краю, но того и след простыл. — Куда он делся?
Слава недоуменно пожал плечами.
— Очередной заскок.
Вечером Никита заступил в наряд. После отбоя, когда все улеглись спать, он достал из тумбочки книгу и, хоть это и запрещалось, принялся читать. Около двенадцати в накинутой на голые плечи шинели в коридор выполз заспанный Славка. Сходил по своим делам, а когда вернулся, полюбопытствовал:
— Гранит науки или что-нибудь интересное?
— Про Малышева, — оторвавшись от книги, проговорил Никита.
— Про нашего командира эскдрильи?!
Никита кивнул.
— Знаешь, какой у него орден есть? Славка состроил кислую физиономию:
— Я, старик, все ордена знаю.
Никита торжественно, как маршальский жезл, выбросил вверх указательный палец.
— Высший знак отличия английского королевского воздушного флота — Бриллиантовый крест.
— Да ну! — выпучил глаза Славка.
— Вот тебе и «да ну»! — передразнил его Никита.
— Это ж за какие подвиги?
— Он командовал эскадрильей английских военных летчиков.
— На Севере?
— На Севере, — подтвердил Никита. — У Сафонова.
— Интересно, — сказал Славка, — а на вид такой домашний, с портфельчиком стареньким ходит и усами шевелит. Добродушный, как кот.
— Такому коту в воздухе лучше не попадаться — только шерсть полетит.
— Сколько у него сбитых самолетов?
— Двенадцать.
— А у Покрышкина?
— Иди спать, — зевнул Никита, зная слабость друга к этому прославленному летчику. О нем Слава мог говорить часами, и не дай бог, если эти рассказы кому-либо приходились не по душе…
— А тебе тоже пора, — сказал Слава, взглянув на часы. — Уже двенадцать. Тебя кто сменяет?
— Парашют.
— Будить?
— Буди, — сказал Никита, захлопывая книгу.
Черепков был мрачен, как средневековый замок. Никита передал ему повязку и хотел уже было идти спать, но, взглянув в последний момент Алику в глаза, уловил в них что-то такое, что заставило его остановиться. Он ухватил друга за локоть и, крепко встряхнув его, выдохнул:
— Старик, хватит дурака валять, выкладывай свои болячки.
Алик вытащил пачку «Примы».
— Ты же не курил! — удивился Никита.
— А-а! — Алик дрожащими пальцами размял сигарету, но, не найдя спичек, сломал ее и бросил в мусорный ящик. — Понимаешь… — Он на секунду замялся и вдруг бухнул: — Я ни разу в жизни не прыгал с парашютом и, кажется, вряд ли прыгну.
Никита оторопел:
— Так ты же говорил…
— Я все наврал, придумал. — Алик коротко вздохнул и торопливо, путаясь и сбиваясь с мысли, поведал Никите все, что так тщательно скрывал от товарищей.
…Отец Алика Дмитрий Васильевич Черепков был летчиком-испытателем и после гибели Г. Я. Бахчиванджи, своего однополчанина и друга, решил во что бы то ни стало закончить начатое им дело. Он добился назначения в опытное конструкторское бюро и в 1946 году одним из первых поднял в воздух реактивный истребитель. Этот год вошел в историю и стал годом рождения советской серийной реактивной авиации.
В 1954 году Дмитрий Васильевич, испытывая самолет на штопор, разбился. В письменном столе жена обнаружила письмо.
Надя, — писал Дмитрий Васильевич, — не исключена возможность, что я погибну — слишком много неизвестного несет в себе новая техника. Кому-то надо быть первым… Если это случится, у меня к тебе просьба: сделай так — я знаю, ты будешь возражать, но все-таки прошу, — чтобы мой сын стал летчиком. Только полет даст ему представление о моей профессии. Лет через десять — двадцать самолеты, которые я испытывал, наверное, будут так же смешны, как нам аэропланы тридцатых годов. Его поколение будет летать на таких сверхзвуковых машинах, которые мне и во сне не снились. Но в их создании есть толика и моего труда, и он должен это знать.
Надежда Андреевна спрятала письмо подальше, дав клятву, что сын увидит самолет только на экране.
Шло время. Надежда Андреевна много работала, и Алик, предоставленный самому себе, постепенно отбился от рук: уроки делал кое-как, в школе безобразничал, а иногда и прогуливал. В девятом классе заработал две переэкзаменовки, а после десятого заявил, что перед прыжком в вуз ему необходимо осмотреться.
— Каким образом? — спросила озадаченная и разгневанная мать.
— На мир взглянуть, себя показать, — беззаботно ответил Алик.
— А деньги у тебя есть?
— Найдем. — Алик извлек из кармана несколько бумажек по двадцать пять рублей и небрежно помахал ими.
— Где взял? — пытаясь унять дрожь в голосе, выкрикнула Надежда Андреевна.
— Давай без сцен, мама, — спокойно сказал Алик, — ты же знаешь, что твой сын на плохое не способен. Деньги заработаны честным путем: я продавал рыбу.
— Как продавал? — совсем растерялась мать.
— Очень просто. На Привозе. Мы ловили и продавали. С Ленькой.
— Хорошо. — Надежда Андреевна попыталась взять себя в руки. — Куда же ты собираешься поехать?
— Для начала в Киргизию, на Токтогульскую ГЭС.
— К Саше?
— Да. К двоюродному братцу.
— Не понимаю. — Мать пожала плечами. — Ну что ты там не видел?
— Хочу понять, зачем люди вкалывают, — сказал Алик. — И давай на этом кончим — это вопрос решенный.
Надежда Андреевна схватилась за голову. Рвалась последняя нить, связывающая ее с сыном. Как остановить его? Что предпринять? И уже не понимая, что делает, отчаявшись, она рванулась к шкафу.
— На, читай! — Мать положила перед сыном письмо отца и, обессиленная, упала в кресло.
Алик дважды перечитал письмо, встал и, не проронив ни слова, заперся у себя в комнате. Всю ночь у него горел свет.
Утром, когда Надежда Андреевна собиралась на работу, Алик вышел — осунувшийся и необычно серьезный.
— Мать, — сказал он, — я все равно уеду. Вернусь осенью. Буду работать и заниматься на подготовительных курсах.
— Зачем? — тихо проговорила Надежда Андреевна, прижимая к груди руки и сердцем чувствуя недоброе.
— Чтобы поступить в летное училище, — твердо ответил Алик.
В тот же вечер он уехал.
— А в Киргизии со мной случилось черт знает что. — Посерев лицом, Алик привалился к стене. — Я случайно обнаружил, что панически боюсь высоты. Брат взял меня на отметку «1300». На этом уровне должен был пройти верхний гребень плотины, и там велись работы поочистке склонов. На одной из площадок, где вкалывали буровики, я присел отдохнуть. Сижу, пейзажиком себе любуюсь, вдруг кто-то хлоп меня по плечу.
«Пошли, — говорит, — сейчас взрыв будет». А сам за выступ — и скрылся.
Я — за ним. Шагнул вперед и опешил — козырек, по которому мне предстояло пройти до следующей площадки, был шириной с кирпич. А высота… бульдозеры меньше спичечной коробки кажутся. Оглянулся — никого, а киргиз уже на середине, вот-вот за поворотом скроется. Идет себе по этому карнизику, как по аллее, да еще насвистывает. А за ним контрольный шнур волочится, горит. Сантиметров сорок примерно осталось. Ступил я на этот козырек, глянул вниз — аж внутри все похолодело, а ноги стали не ватными, как говорят в таких случаях, а мертвыми. И не могу я дальше ни шагу сделать. И голоса от испуга лишился. Очнулся только на площадке: киргиз все-таки обернулся, увидел, что со мной творится, и помог. Обратно меня брат тащил. В общем, после этого перехода я чуть заикой не стал… Ну ладно, думаю, горы есть горы, не каждому суждено альпинистом стать. Когда вернулся, пошел в парк отдыха, забрался на парашютную вышку — та же самая история. Что делать? Время идет, а я себя завтраками кормлю: завтра, мол, прыгну, завтра. Вот и допрыгался. — Алик перевел дыхание, с трудом проглотил застрявший в горле комок. — И гриппом я не болел.
