…«Тара-аасик!..»
Папе видится, как Тарасик бредет один по узкой темной дороге, где-то там, за чертой города… Он проваливается в сугробы. В его валенки забился снег. Он потерял совок. Потерял варежки. Нет у него больше силенок плакать и причитать. Тарасик покачивается и садится на снег.
Папа ясно видит мокрое, залитое слезами лицо своего сына. Видит его набухшие, растрескавшиеся от плача губы.
— Тарас! — говорит папа и крепко-крепко сжимает кулаки.
Бежать! Добраться до «Госэнерго»!.. Сообщить о пропаже Тарасика дежурным монтерам. Установить связь со всеми монтерами всех городских районов. Пустить в ход все автобусы «Госэнерго». Мобилизовать всех милиционеров.
«Ребята у нас ничего, энергичные, — думает папа. — Наши ребята сумеют взяться…»
Сейчас папа выйдет на улицу. Он…
Хорошо. А что, если Тарасика приведут домой? Тарасик постучит кулаками в дверь — голодный, холодный, а двери не отопрутся.
— Соня, — бормочет папа имя мамы Тарасика, — Соня, ведь ты мне его доверила! Он был шустрый. Он был бедовый. Соня, я бы на твоем месте убил такого отца!
Папа выходит на лестницу. На лестнице тонко-тонко, как счетчик, звенит тишина. Тишина — повсюду. Во всех уголках. Ночь. Она дремлет на каждой ступеньке.
Папа возвращается в коридор, садится на табуретку.
И вдруг ему начинает мерещиться, что кто-то запел на лестнице. Ему кажется, что лестница звенит и поет. Поет и звенит. Папа ясно слышит голос Тарасика.
Из-за острова на стражу-у… —
поет Тарасик.
подхватывает дедушка Искра.
Папа встряхивает головой.
«…волны-ы-ы, волны», — гудит лестница.
Папа подкрадывается к двери и быстро распахивает ее.
По лестнице поднимаются Тарасик и дедушка.
Выплывают расписные,
Стеньки Ра-а-азина челны!
поют Тарасик и дедушка.
— Та-рас! — дрожа губами и голосом, говорит папа. Быстро сбегает с лестницы, хватает Тарасика на руки и крепко, изо всей силы, прижимает его к себе.
После этого папа ставит Тарасика на ступеньку. Он садится тут же на каменную ступеньку; заглядывает в глаза Тарасика; проводит рукой по его подбородку; встает и…
Начинается все сначала: папа прижимает Тарасика к себе; трогает его руки и щеки; хватает Тарасика на руки; жмется к Тарасику головой. Говорит:
— Тарасик!.. Тарасик!..
Скрипнув, распахиваются двери на верхнем этаже, В двери мелькает усатое заспанное лицо пожилого соседа-лекальщика.
— Товарищ Искра! — говорит он застенчиво. — Надо бы все же как-то потише. Людям в шесть утра на работу, а вы — того!..
— А что ж с него взять, Ванятка? — будто обрадовавшись, подхватывает бодрый голос жены лекальщика. — Хорошего человека не станут зазря волочить в милицию. Я там отродясь и в свидетелях не была.
— Раскудахталась! — отвечает жене лекальщика дедушка Искра. — Уж и выпить маленько нельзя рабочему человеку. А? Так выходит по-твоему?
Шум крепчает. Голоса подхватывает эхо.
— Тарасик! — будто оглохнув, говорит папа. — Родной. Голодный.
— Нет, я наелся, — успокаивает папу Тарасик. — Я рака ел.
— Кого-кого? — говорит папа. И переводит глаза на дедушку.
Дедушка медленно опускает голову.
Губы у папы дрожат. На щеках, под кожей, перекатываются мускулы.
Все, что пережил папа за этот день, вкладывает он в три нетвердых слова, которые говорит отцу:
— Па… Папа… Папаша! Вы эгоист… Эгоист! Всегда таким были. Таким и останетесь.
Громко и звонко, с перекатами и переливами захлопываются перед дедушкой двери папиной новой квартиры.
Эхо выскакивает из своего уголка, подхватывает гудение и звон, перекаты и переливы.
А дедушка все стоит и стоит на лестнице.
Отклонив набок голову, внимательно и удивленно он прислушивается к скачущим мягким шажкам бегущего эха.
Перебирая мохнатыми лапками, эхо добегает до верхней площадки и жмется толстой щекой к холодной шершавой стенке.
Там оно будет долго стоять и ждать. Оно будет ждать терпеливо, оно подхватит звук дедушкиного шага.
Печально и долго станет оно перекатывать шаркающий, усталый шаг старого человека, перед которым захлопнул двери своего дома его родной сын.
День окончен. Он ушел вместе с солнцем на другую сторону земли.
Занавески, которые мама когда-то (дней двадцать тому назад) повесила на новое окошко, плетут на стене свой неутомимый узор. Они колеблются, потому что папа приоткрыл форточку.
«…Что день грядущий мне гото-о-овит?» — чуть слышно и печально спрашивает репродуктор.
Тарасик не может ответить на этот вопрос: он спит. Папа тоже не знает, что им готовит грядущий день. Но, может быть, об этом знают занавески? Ведь недаром так таинственно, так тихо взлетают они.
Или — об этом знает луна?.. Вот она выплыла из-за облака и осветила снег за окном; протянула сквозь щель между двух занавесок свой длинный дрожащий палец, погладила плохо подметенный пол; осторожно тронула кошкин бочок; взобралась на скатерть и окунулась в молочную лапшу.
«…За-а-мучен тяжелой нево-о-лей», — красиво, нежно и так печально поет репродуктор.
Ночь. Тишина.
Папе не спится. Он лежит на диване одетый, но босой.
Чиркнула спичка. В ночной тишине и тьме новой комнаты горят теперь два огонька: круглый, маленький — папина папироса и длинный, голубоватый — лунный.
Взобравшись по скатерти, луна освещает бумажный квадрат на столе. (Письмо! То самое, что получил сегодня Тарасик.)
Бессонные глаза папы скользят по краю тарелки…
Что?! Нет, нет… Не может этого быть.
А лунный палец тихонько щекочет скатерть. И вдруг! — весь квадрат письма озарен его голубым сияньем.
Неслышно ступая по полу босыми ногами, папа подкрадывается к письму… Его уголок искупался в молочной лапше!.. Папа держит конверт осторожно в дрожащих пальцах.
Свет лампы под зеленым абажуром заслонит сейчас свет луны.
«Тарасу Богдановичу Искре», — написано на конверте.
(Это значит: мама прислала письмо Тарасику.)
Но ведь край письма размок в молоке!.. Может, там было приписано мелкими буквами: «…и Богдану Тарасовичу Искре» (папе Тарасика)?
Может быть. Может быть. Посмотрим, посмотрим.
«Мой зайчик! Моя черешенка!»
Нет, это не ему, не папе. Уж это, конечно, Тарасику.
«День и ночь я вижу тебя перед собой. В каждом порту я покупаю тебе какую-нибудь игрушку.
Я вижу тебя во сне. И как ты там живешь? Сыт ли? Надевают ли тебе шерстяные носочки?»
Нет, это не ему, не папе, это тоже Тарасику. Папа перелистывает страницу — одну, другую, письмо длинное — и папа ищет слово «Богдан».
«…А линзы на маяках, если бы ты их видел! Они большие, хрустальные! А люди какие!.. Одни посредине моря. Зимой и летом — во время штормов, и когда мороз, и когда жара… На маяках служат мужественные молодые ребята, герои! Они тебе передали привет, Тарасик».
Папа перелистывает еще одну страницу.
«…Я очень волнуюсь. Уж сколько времени прошло, как я уехала, и хоть бы одно письмо. Хоть бы твою ручку, Тарасик, кто-нибудь обвел бы карандашом и прислал. Неужели это трудно?»
Папа отшвырнул письмо. В нем не было слова «Богдан».
Ну что ж!..
В комнате горит огонек от папиной папиросы. Он, наверно, долго будет гореть.
Долго-долго будут глядеть бессонные глаза папы на то, как неутомимо плетет узор занавеска на голубой стенке. Папины прищуренные глаза будут долго блестеть от злости в темноте.
Долго будут шарить длинные лунные пальцы во всех углах и закоулках комнаты.
Вспыхнет в лунном сиянии паутина под потолком. В паутине вздремнет паук, уютно прикрытый голубым, лунным одеяльцем.
…Хорошо пауку!
А каково папе?
…Протягивает вперед свои длинные прозрачные пальцы луна и поглаживает стопку нетронутых учебников на папином столе.
Она освещает мамину фотографию, которая висит над папиной кроватью.
В свете луны глядит куда-то, поверх папиной головы, молодое, улыбающееся лицо мамы, с чуть раскосыми черными глазами и большим тонким ртом.
«Эх ты, казанская сирота!» — говорит фотографии папа Тарасика.
Мама Тарасика росла в детском доме. Она и на самом деле была сиротой. У мамы нет никого на земле: ни отца, ни матери, ни деда, ни бабки. Никого. Кроме сына Тарасика, его папы и дедушки Тараса Тарасовича.
Семь лет назад папа Тарасика познакомился с мамой в Парке культуры и отдыха. Она взглянула на папу раскосыми черными глазами, в которых отражались цветные фонарики, красиво освещавшие танцплощадку. У нее были две тугие косы. Из-под тюбетейки поблескивала мамина челка.
