— Вы посмотрите, какой пиджак приобрел!
И это глупо. Но не надо злиться: мы же идем на улицу Полтавскую. На этой улице Венька прожил восемь лет, потом целый год он мне рассказывал о ней. Там ребята все компанейские, сердечные ребята; там живет Димка, мы его обязательно встретим, — тогда я увижу, какие ребята на улице Полтавской: ты хоть на коленях его упрашивай не угощать — все равно он тебя угостит.
А вот и девочка: идет навстречу и делает вид, будто мы ее не интересуем. Знаем мы эти номера! Мы сворачиваем за угол — девочка; вон к остановке еще одна бежит, ух, как она бежит! Вон на балконе стоит, а вон переходит улицу, — точно, мы попали в город, населенный одними девочками. Тук-тук-тук, сзади и спереди стучат каблучки; начался дождь. Припустил. И вместе с дождем — тук-тук-тук — все чаще стучат каблучки, уже строчат прямо-таки — и тихо, попрятались кто куда… все девочки, только мы с Венькой под дождем.
— Кинулись, — говорит Венька.
Мы стоим под балконом, увитым диким виноградом, вздуваются и лопаются пузыри, по крыше выстукивает, в водосточной трубе бурлит; проезжает трамвай — из-под передних колес два водяных султана, а где-то уже солнце, вот оно в султанах переливается и отсвечивает в колесах; уже не вздуваются пузыри и выстукивает не изо всех сил, и только клокотание в трубе все еще сильное — почти от самой крыши в дырочку бьет струйка, разбрызгиваясь у тротуара. И вот тихо, перестало, и пахнет яблоками. Кому еще на свете так пахли яблоки! Женщина в белом халате — она стояла возле нас, и Венька перекинулся с ней словечком — уходит к лотку, отбирает яблоки покрасивей и кладет на весы. Мы моем яблоки под той самой струйкой, что бьет из-под крыши, и едим, огрызки издали бросаем в урну — оп-ля!
С набитыми ртами вступаем мы на улицу Полтавскую и там, возле гастронома, встречаем Димку.
— Здравствуйте, молодой чемодан! — кричит Венька. Он начинает рассказывать мне о Димке, хотя Димка стоит тут же.
— Посмотри, как одевается товарищ, трах-тара-рах! Понял? Подожди, я еще расскажу, кто его папаша, трах-тара-рах!
Венька — редкий матершинник. Димка краснеет и начинает жалобно тянуть:
— Помидор, что же ты сделал в прошлый раз?! Я иду с девочкой, а он подскакивает и начинает разговор с матом. Помидор, что ты сделал? Она из интеллигентной семьи!
— Да ладно, не плачь, — говорит Венька. — Что ты, трах-тара-рах, расплакался? — Мимо проходят две женщины, они убыстряют шаг; тут же я замечаю, что к нам быстро идет какой-то очкарик. Ясно, зачем он торопится, я дергаю Веньку за рукав, но поздно, очкарик рядом — бац по затылку.
— Парень, погромче, а то ребенок может не услышать.
Я замечаю девочку: глаза большие, в руке конфета в обертке.
— Учтем… — говорит Венька хрипло. Видно, что он прислушивается: в голове порядочный звон должен стоять после такого подзатыльника. — Учтем замечание.
Глаза у очкарика все еще злые.
— Я, между прочим, молчу, — говорит Венька. — Все, больше ни звука.
Мы салютуем очкарику и отходим.
— Посмотри-ка на него, — продолжает Венька как ни в чем не бывало. — Видел, какие волосы? Самый блондинистый парень в городе. Он чуть что — краснеет. Ну-ка, покрасней!
Димка и в самом деле краснеет.
— Видел? В четвертой школе мы его прозвали Аленький Цветочек. Ну, давай, проси его на коленях, чтоб он не угощал, — все равно угостит.
— Это всегда пожалуйста, — говорит Димка. Он достает из кармана конфеты и угощает нас. Мы прощаемся.
Теперь мы идем знакомиться с девочками. Вчера Венька по телефону договорился о встрече.
— Лиля — моя, дорогой товарищ, — говорит Венька и водит пальцем у меня перед носом. — А то мы знаем вас.
Навстречу идут три девочки, две так себе, а одна просто загляденье. Вот если б Таня, Лилина подруга, оказалась такой же хорошенькой.
Мы втискиваемся в телефонную будку, я все стараюсь захлопнуть дверь, но она отскакивает. Венька уже набрал номер.
— Как не договорились? — кричит Венька. — Ты что, маленькая? Вчера же договорились! Вот так левые номера!
Я приближаю ухо к трубке.
— Это ты сказал, что придешь, а я не говорила. Если захотел прийти, так и стой, а мы с Таней еще не сделали геометрию.
Сейчас, в будке, мне кажется, что встретиться с этими девочками — самое важное в моей жизни.
Венька продолжает «уламывать»: его товарищ — что надо, они закачаются, когда меня увидят (подмигивает), договорились, через три часа.
— Понял, как делается дело?
Три часа мы слоняемся по городу, потом еще с полчаса торчим у парадного. Пора б им уже быть. Венька бормочет:
— Это все Таня мутит — знаю я ее. Еще пять минут ждем и уходим.
Но мы не уходим ни через пять, ни через десять минут. Почему мы не ушли? Уже, кажется, любому дураку все должно быть понятно. Я догадываюсь, какой у нас смешной, унылый вид.
Наконец они появляются: Таня остается возле парадного (так я ее и не рассмотрел), а Лиля приближается к нам. Она меня оглядывает. Хорошо, что я в новом пиджаке. Она говорит:
— Фи! Я думала, что у тебя хоть товарищ ничего. А он еще хуже тебя.
Они с Таней шмыгают в парадное. Мне ужасно скверно. Я даже пугаюсь, что навсегда останусь вот таким, пришибленным, — разве может человек перенести такой позор?
— Это все Танька, — бормочет Венька. — Ты как хочешь, а я с ней не здороваюсь.
Что он говорит? Нужны им его здрасте! Неужели ему не ясно, что они с самого начала над нами потешались. Зачем им это? Почему я не ушел? Я злюсь на Веньку — всегда у него так получается. Потому что ведет себя по-дурацки. Разве так надо себя вести? Вот на тротуар плюнул. Что это Лиля сказала? Я парень еще хуже, чем он? Ноги у Веньки кривые, руками размахивает смешно, вот опять плюнул. Я вдруг противным голосом начинаю ему выговаривать, чтоб он не плевался — кругом же люди.
— Трах-тара-рах! — Венька зло смотрит на меня. Конечно, я веду себя не по-товарищески. Мы идем молча до самого Венькиного дома. Прощаемся мы натянуто.
— Ладно, — говорит Венька, — завтра увидимся. — И плюет на тротуар.
Я слоняюсь по дому — как неуютно. Зачем они так поступили, эти Лиля и Таня? Очень хочется им объяснить, что так нельзя поступать. Надо же помнить об уважении к человеку. Я не могу заснуть, два раза выхожу на кухню пить воду. До чего ж по-дурацки я живу. Почему я не встречаюсь с девочками из нашей школы? Вот недавно я с одной из параллельного класса разговаривал. Сейчас мне понятно, какая это славная девочка. Никогда б она так, как эти Лиля с Таней, не поступила. Так почему же я с ней не встречаюсь? И как это получилось, что я с Венькой дружу! Ведь все, что он говорит и делает, — это же не то. Больше так жить нельзя. С этой мыслью я засыпаю.
Утром меня будит мама. Заспанный, я плетусь в ванную. Мне кажется, что мир устроен неразумно, раз приходится так рано вставать. Из кухни доносится мамин голос. Мама перечисляет, чего я не должен забыть сделать. Что может измениться в жизни человека, у которого вот так начинается день? Видно, я порченый какой-то. У других все получается само собой, а у меня одни несуразности. Это еще раз подтверждается недели через три, а может быть, и позднее — месяца через два, во всяком случае до того, как мне позвонил Славик.
Похоже, школьные вечера организуют для того, чтобы расстраивать людей.
Танцы всегда начинаются с вальса. Его танцует Павел Егорович с какой-нибудь красивой девочкой — для наглядного примера. Остальные смотрят и не могут насмотреться. Танцует наш полный директор — элегантно, держит руку на спине у девочки — эстетично, улыбается — симпатично, кланяется — галантно, в общем, получается ужасно педагогично.
Наконец, этот показательный танец кончается. Вот звучит другая музыка, но это пока для настроения — никто не идет танцевать, это как будто даже не полагается. Можно, правда, притоптывать или покачиваться, вот как эта восьмиклассница. Вот она прошлась в танце возле своей подружки, всего три шажка — разминка. Но как же она потом будет танцевать, когда настанет время! Выражение глаз у нее отсутствующее: куда-то унесла ее музыка; ее подружка тоже куда-то несется, по какому-то своему маршруту. Как им трудно сдерживать ноги! Музыка и меня подхватывает. Я разговариваю с Венькой, а сам несусь, озираю все до одной радости, какие будут в моей жизни. Сколько их мне наобещано!
А вот уже другая мелодия, помедленней, но загадочности в ней побольше — томятся люди, но танцевать еще рано, только восьмиклассница с подружкой не выдерживают — их понесло! Это тоже показательный танец, но и сигнал — присоединяйтесь!
И с третьего раза пошло: выделывают кто что умеет, у некоторых получается просто здорово. Откуда-то выныривает Венька с азартным лицом: «Кинулись!» Он «кидается» в угол и добывает партнершу; вот они прыгают друг против друга, вот Венька ей показал, как умеет выделывать ногами, а она ему: ну, это ерунда, посмотри, что у меня выходит. Людям весело. Но почему я не могу так веселиться? Что мне мешает вот так же, как Венька, неумело, но зато весело фантазировать при помощи ног. Попробую. Я присмотрел уже партнершу, ту самую девочку, с которой танцевал директор. Я пробираюсь к ней, а она поняла уже, что я иду ее приглашать, и начинает смотреть гордо, поверх моей головы. В последний момент я передумываю: мне кажется, что это наглость — танцевать с такой хорошенькой. Но если б я просто пригласил другую… Так нет же! На лице у меня гримаса появляется: это, мол, не то. Не может быть, чтобы я такое выкинул! Красивая девочка смотрит на меня насмешливо: как же, поверила я тебе. А я танцую с другой. С кем это я танцую? Понятия не имею. Уже я ей показал, как умею выписывать ногами, но она не смотрит. Она для себя танцует. И если мы сейчас запрыгаем в разные стороны и больше не сойдемся, то ничего, кажется, странного в этом не будет. И зачем я взялся дергаться возле этой девочки? Я даже не знаю, как ее зовут. И что это за лицо у нее? Разве такое должно быть лицо у человека во время танца? Она меня презирает. Как карманного воришку! Хватит, больше я не танцую. И зачем только организуют вечера?
