— Не пугай их, — предупредил Толян, — это же актинии, они живые. Видишь, ты убрала руку, и они опять раскрылись, ждут.
— Чего ждут?
— Добычи. Все уже забыла, что учили по зоологии, — чуть грустно улыбнулся Толян. — Они ведь хищники, питаются тем, что море к ним в ловушку забросит.
— Вот противные! — сморщилась Наташа.
Лицо Толяна погасло. Он посмотрел на нее с печальным недоумением. Может быть, он впервые подумал о том, что не так-то просто открыть для Натащи его собственный мир. А Наташа чувствовала, что сказала не то, что нужно, но не хотела признаться в этом и нарочно не смотрела больше на море. Но говорить-то надо было о чем-то, иначе сразу делалось не по себе, оттого что они вдвоем ушли от всех.
— А вон смотри, там фиалки расцвели! — показала Наташа на обрыв.
— Не фиалки, а сердечник грустный, — поправил ее Толян и тоже посмотрел вверх.
Обрыв был крутой, неприступный, и растения селились на нем этажами. Каждая случайная водомоина идя щель — чье-то жилье.
Ниже всего, там, где в сильный прибой наверняка доставали волны, уцелел только неистребимый девясил. Толстые ростки в беловатой шерстке лезли из-под каждого камня. Чуть выше поселились ирисы, голубой журавельник и розовая княженика. А еще выше, на желтом языке крошечной осыпи, цвел сердечник, чьи сиреневатые цветы действительно напоминали разбитое сердце. И везде, где только находилась хоть малейшая трещина, цеплялись плети колымского ломоноса, бугрились сизые камнеломки. Поздним летом вспыхнет по всему обрыву прощальный пожар кипрея и желтой рябинки, заколосится радужный лисохвост…
— Я хочу те фиалки, — почти приказала Наташа. — Ты мне их достанешь?
Толян неловко поежился, потом посмотрел ей в лицо:
— Достать я могу. Но я не буду. Они ведь не нужны тебе. А сердечник — большая редкость. Его и так скоро переведут базарные торговки. Не сердись на меня!
Наташа некоторое время смотрела на Толяна, как на чужого, потом вздохнула:
— Господи, какой ты странный… Вот Ян давно бы уже лез на обрыв!
— Да, — согласился Толян, — он бы лез. Но ведь ему не только цветов — ему и людей не жалко. И не ради тебя бы он на кручу карабкался, а ради себя.
Толян помолчал, потом уже другим голосом сказал!
— Пойдем, пора возвращаться.
Они побрели обратно, не глядя друг на друга.
— Насекретничались? — поинтересовалась Ира, как и утром, она заправляла стряпней у костра.
— Держу пари, что он ей морского восьминогого паука подарил! — съязвил Ян.
— У пауков всегда восемь ног, а морские пауки, не пауки, а крабы, — спокойно ответил Толян, присаживаясь на плавник возле костра.
Ира громко расхохоталась, Галя тихо фыркнула» Ян почувствовал, что сейчас ему не удастся подчинить себе Толяна. На берегу моря он был сильнее и независимее, чем в городе. Здесь был его мир, неподвластный Яну. И оттого Яну захотелось немедленно чем-то привлечь к себе внимание. Он поднял и далеко забросил в море плоскую гальку. Хотел «испечь блин», но почему-то не удалось, Камень сразу пошел на дно. Раскачал и вывернул из кучи плавника рогатую корягу, превратив ее в кресло-качалку. Никто не обратил внимания, не позавидовал. Ира и Галя так увлеклись стряпней, что и глаз не поднимали. Наташа опять о чем-то шепталась с Толяном.
Раджа задумался и не вмешивался в игру. Вдруг он спросил Любу:
— А где у вас в поселке Скоробогатов живет?
Люба ответила не сразу, точно спросил он о чем-то неприятном.
— Это мой отец. Зачем он тебе?
— Письмо у меня есть, передать надо, — нехотя объяснил Раджа и отвернулся.
Люба не спросила больше ни о чем, и никто не обратил внимания на их короткий разговор, потому что сразу же после этого Люба громко сказала:
— Дед возвращается! — и показала на море.
День выдался не пасмурный и не погожий. Солнце светило сквозь почти невидимую пелену облаков и обливало мир небывалым золотистым светом.
Круглая чаша бухты отсвечивала медью, а скалы вокруг нее казались бронзовыми. Словно все богатство северной земли вдруг выступило на поверхность. Не в такой ли весенний день создали люди золотую сказку Колымы?
Лодка, показавшаяся вдали, не плыла, а словно бы скользила по поверхности расплавленного металла. След ее немедленно гас в сонной неподвижности вод, и звука мотора не доносилось. Вместо него вдруг послышалась песня. Нерусские тягучие голоса старательно исполняли под аккомпанемент неведомых инструментов «Подмосковные вечера». Звуки вязли в тишине.
— Смотрите, смотрите! — первым всполошился Толян. — Лодку провожают нерпы! Много…
И действительно, когда лодка развернулась, стали видны темные пенечки нерпичьих голов — нерпы неспешным строем провожали лодку.
— Дедов зверинец, — пояснила Люба. — Повезло ему на рыбалке — вот нерпы его и провожают. Сейчас они уйдут, они не признают чужих людей.
— А музыка зачем? Магнитофон там у него, что ли? — спросил Толян.
— Да, японский. Маленькая такая коробочка, а звук — на всю бухту. Нерпам нравится, они музыкальные, — усмехнулась Люба.
— Им, кажется, по душе ансамбль «Да-Дак»? — иронически осведомился Ян.
— Вот представь себе, да! — серьезно кивнула Люба. — Пробовали нашу запись крутить — не нравится, ныряют. А с этой, смотри, почти до самого берега проводили.
Тут уж рассмеялись все, даже Иван Васильевич, и нерпы опомнились — одна за другой скрылись под водой. Мелькнули глазастые морды с кошачьими встопорщенными усами — и исчезли. Лодка подошла к берегу, Иван Васильевич помог высокому старику вытащить ее на отмель. Только после этого поздоровались. Лицо у старика было костяное и замкнутое. Он неторопливо обвел взглядом серых выпуклых глаз ребячий бивак.
— Добрались, значит, и сюда… туристы? А может, ты привела? — Взгляд недобро остановился на лице Любы.
— Дедушка, что с тобой, зачем ты так?! — всполошилась она. — Это не туристы, это ребята из города. Они ничего плохого не делают. Хотели твой маяк посмотреть.
Дед вздохнул.
— Посмотреть… отчего же? Это можно. А вот у меня седни нерпушку убили. Ни за чем, просто с дури. У гирла ее на камни выбросило. Третью уже за одну неделю. А какой с них прок, ежели шкуру не брать? Они твари любопытные и к человеку с доверием, а им — пулю. Пошто?
— Я понимаю вас, — посочувствовал Иван Васильевич. — Сам ненавижу ружейное лихачество.
— Во, во… лихачество! Правильно! — оживился дед. — Лихой человек, у него и ружье лихое.
— Садитесь с нами обедать, — предложила Наташа и встала, уступая свое удобное место.
— Благодарствую! — Лицо деда наконец-то оттаяло. — Я ведь, коли внучка не забежит, кондер себе на неделю варю. А горячее — дело хорошее. Похлебаю. Да возьми-ка, Люба, корюшки у меня в лодке, пожарь на углях по-нашему. Знатно она рыбу жарит, как матка ее, покойница, царство ей небесное.
Старик не перекрестился, но секунду крестное знамение как бы реяло в воздухе.
Воспользовавшись тем, что все заняты новым человеком, Раджа отошел в сторону и спрятался за огромным пнем, принесенным морем из неведомых земель. Порылся в кармане куртки, добыл смятую грязную бумажонку, развернул. Косыми, сталкивающимися буквами на ней было нацарапано:
«Привози корушка одын пят».
Ничего таинственного для Раджи записка в себе не содержала. Ее текст означал всего-навсего, что корюшка на базаре подорожала и можно получить рубль за пять штук. Лучше писать мать его ни на одном языке не умела, но ее понимали все, кто, как и она, любил деньги.
Раджа догадывался, что произойдет после того, как он отдаст записку незнакомому человеку, Любиному отцу.
Рыбу он привезет, мать выгодно продаст ее и примется «гулять» день, два, три… Раджа будет опаздывать в школу и приносить двойки, а младшие Раджаповы разбредутся по соседям. Потом все кончится, и тогда ему за двойки попадет. Мать вызовут на педсовет, и она опять будет колотить себя по лбу черным сухоньким кулачком и причитать нараспев:
— Несы-част-ная я, несычаст-ная! У всех деты как деты, а у меня кто? И послушай, чего я ему делаю: палто купил, куртка купил, ботынки — одна, другая — купил. Чего надо? А он? Одыны двойка!
— Ты бы мне лучше перчатки боксерские купила, — сказал Раджа на последнем педсовете. И пожалел о сказанном.
— Перы-чат-ка? Убыть хочишь, да-а? — взвыла мать. И ругалась так долго, что и сами учителя были не рады ее приходу.
И перчатки эти до самого похода отравляли Радже существование.
Раджа сердито засопел: порвать, что ли, это «письмо»! Нет, нельзя, узнает. И будет еще хуже — изобьет. Раджа встал и поплелся к костру, еле волоча ноги.
А там царило веселье. Любин дед оказался человеком презанятным. Он, не разжимая губ, пищал котенком, скулил щенком и даже устраивал котячью и щенячью драку. А сам в это же время недоуменно оглядывался и спрашивал своим обычным голосом, куда же девались драчуны. Ребята покатывались со смеху.
