Пониже расположились круги и стрелы обложек. Здесь прежней симметрии не было: книги были расположены и наступательно — прямо, и уклончиво — боком, и свернуты в трубочку наподобие телескопа, и посажены, как бабочки с раскрытыми крылышками.
Еще ниже размещались тексты. Разные. Вот открытая страничка с одним стихотворением, вот — с другим, а вот — с двумя последними строчками, перенесенными на новую страницу:
Пчел пучеглазых и плачущих почек.
А ночью…
Даше понравились эти пучеглазые пчелы.
Книги легли на стол, на кушетку, и все равно их оставалось много. Куда еще?
— Знаю! — крикнул Виктор.
Он принес из кухни самую большую кастрюлю, и книги были заложены туда, будто куски капусты. Получились отличные книжные щи.
— Духовная пища, — сказал Виктор.
— Давай тарелки! — крикнула Даша.
Виктор принес и тарелки. Книги, подобно блинам (если раскрыты) или жаркому (если обложкой вверх), роскошно легли, ожидая соуса или сметаны.
— Пиршество духа! — радовался Виктор. — Хорошо бы твой Миша притащил побольше друзей — я написал ему в записочке. Тех, кто не нашел книг в магазинах. Будем раздавать задаром.
— А Женя? Лида?
— Все, все придут. Я обзвонил с утра.
Велосипед — пустяк, игрушка. Он ушел на это дело почти весь, осталось, может быть, крыло от заднего колеса. И оно радостно махало, ожидая того, что будет. Оно любило повеселиться, это крыло, невзирая на то, что осталось в одиночестве. Велосипед — отличная вещь, дорогая игрушка. Но игрушка всегда меньше, чем игра.
***
Миша Романов позвонил у дверей. Когда Виктор и Даша открыли, сказал смущенно (он теперь, по определению Виктора, «велик, но скромен»):
— У меня здесь… — и без перехода к тем, кто стоял за спиной: — Входите, милостивые государи. Мы званы.
Государей было четверо, и один из них совершенно взрослого вида.
Виктор и Даша у дверей склонились в хорошо отрепетированном поклоне. Ах, как они веселились во время приготовлений! Романов, приняв игру, гордо прошествовал по коридору, «милостивые государи» протопали следом. Но тут опять позвонили — это явилась Лида.
— Лида! А где Алик?
— Пошел в институт узнавать. Он придет.
Снова звонок — Женя с двумя девицами.
Пока все не собрались, Виктор не приглашал в свою комнату, сидели в маминой. Зато теперь — пожалуйста. Дверь отворилась.
На вошедших смотрели со стены, почти с потолка, два десятка грустных близнецов. Били в глаза стрелы с обложек, раскрытые страницы звали поглядеть
Пчел пучеглазых и плачущих почек…
— Люблю хорошего родительного падежа, — сказал Миша.
Он не смеялся. Скорей бодрился, что ли. «Государи» были ошеломлены изобилием печатной продукции.
— Выразительная у тебя все-таки личность, — сказал кто-то из них Мише, глядя на фотографии.
— Романов, неужели все это написал ты?
Миша Романов стоял посреди комнаты, недоуменно смотрел в окно, будто что-то обдумывал. Может, искал позицию? Он не отвечал, и голоса начали звучать все глуше.
Женя Масальский — ведь он всегда знает, как быть! — подчеркнуто-серьезно взял с тарелки книгу, разложенную блином, расправил и начал читать. Читал внимательно, долго. Девицы тоже взяли по книге. И Лида. Начался, так сказать, литературный обед. Стало тихо. Незнакомые молодые люди вынули книги из кастрюли (прямо руками!). Вот и они углубились. Было что-то невесело. Может, из-за стихов — они ведь не были веселыми. Миша все стоял посреди комнаты. Ни резких движений, ни этого заносчивого взгляда. Он был растерян, вот чудо!
И тут снова позвонили у дверей. Открыла Лида. В комнату вбежал Алик. Он не увидел книг. Он не увидел Жени, Миши, новых людей. Он ринулся к Виктору:
— Поздравляю, старик! — и пожал обеими руками его руку. — Очень рад за тебя.
— С чем?
— С поступлением. Ты — в списке принятых.
Алик был бледный, совсем нескладный. Волосы слиплись и стояли дыбом. На лбу и верхней губе блестел пот.
— Ну, Алик, Алька! — затеребила его Лида. — А ты? Что у тебя?
— Меня нет! — сказал Алик. И вдруг голос его завибрировал, а толстые губы вылепили улыбку. — Я пошел, ребята, я ведь на минутку.
И вылетел из комнаты.
— Странно, — сказала куда-то в сторону Лида, — он набрал столько же очков, сколько Виктор. Да еще с рабочим стажем, производственник. Непонятно.
— Что ты хочешь сказать? — обиделась за Виктора Даша.
— Мне просто это кажется странным. А тебе, Виктор?
Она глядела в упор.
Виктор смутился. Пожал плечами:
— Я бы на их месте выбрал не меня.
— Я бы тоже. — Лида вроде бы усмехнулась, может, даже хотела смягчить резкость, но, видно, очень расстроилась за Алика и не смогла.
— Я пойду, — сказала она очень тихо. — Ты как, Женя? — И шагнула к двери.
Женя все так же сосредоточенно отложил книгу и подошел к Романову:
— Ну что, старик?
— Да, да, — ответил тот, как в тумане. — Я догоню. Идите.
Ни с кем не прощаясь, Женя, а за ним и девицы покинули комнату.
Все шло не так, как хотелось. Неужели все они лишены Ч. Ю.? Но ведь раньше оно было! А Даша? Как она смеялась, когда развешивали и раскладывали книги, искали отрывки из стихов, чтобы Виктор, спрятавшись за штору, произнес оттуда стиховые монологи Романова, чуть утрируя авторскую манеру чтения. У него это здорово получалось!
Пусть бы уж скорее уходил этот Романов. Чего он все молчит. Не нравится — выругался бы, он ли не умеет отбрить!
Но Миша все стоял посреди комнаты, глядел на книги — кажется, даже считал их! — и молчал тяжело и напряженно, будто пробивался к какой-то мысли. Потом двинулся к выходу. Друзья — следом.
— Книги берите! — попросил Виктор. — Это для всех. — Ему казалось, что он кричит, а голос его едва шелестел в этой густой тишине.
— Да, пожалуй, — резко повернулся Миша, и его сухие узкие пальцы (такие же, как у его матери) неожиданно скомкали страницу. Потом он начал совать книги в свой потрепанный портфель. Книги мялись, не лезли, и он поставил портфель на пол.
— Берите, ребята! — умолял Виктор. — В магазинах ведь нет!
Ребята тоже взяли.
И вдруг Миша нашел ту мысль, его будто осенило:
— Вот и все мои читатели, — проговорил он. — Вот и все, для кого я… — и вдруг икнул. — Прошу про… — начал он и снова икнул.
— Ты что, старик? — подошел к нему его взрослый приятель. — Давай постучу по спине.
— Иик! — ответил Миша. Взрослый постучал. — Ик, ик…
— Девушка, воды, — попросил один из ребят.
Даша принесла. Миша стал пить, подавился, закашлялся. Даша поплескала ему на голову. Все было вроде бы смешно, если кому рассказать. Но никто не смеялся.
Миша, как во сне, проплыл мимо Виктора и Даши, толкнулся в кухонную дверь, потом попал в ванную.
— Сюда, сюда, — указала Даша.
И он вышел. И все они. Очень быстро. Так что даже пробка в дверях. Это было похоже на бегство.
Только Даша стояла, прислонясь к коридорной стене.
— Ладно, Дарья, пошли пить чай, — сказал Виктор все тем же бледным голосом.
В маминой коробке осталось несколько конфет. Их съели молча. До того, как вскипел чай.
Зазвонил телефон.
— Мама дома?
— Нет, Василий Иванович, — отозвался Виктор. — Мамы нет.
— Что-нибудь случилось? — почему-то забеспокоился тот.
— Нет, нет. У нас, во всяком случае, ничего.
— Ну, передай привет.
— Спасибо.
— Я еще позвоню.
— Хорошо.
Виктор представил себе серьезное и, в общем, доброе лицо этого старого человека, почему-то услышавшего его смятение. Лицо человека, которого обманули.
— Такова жизнь, — сказал он Даше.
— Что? — будто проснулась она. Даша думала о чем-то своем, важном.
— Жизнь, говорю, полна превратностей. Может, за меня похлопотали там, в институте. Кто знает?
— Ну и что? — живо отозвалась Даша. — Не теряй Ч. Ю., Витька.
Она быстро встала, подошла, потерлась носом о его плечо, — ну точно так, как он мечтал когда-то. Но теперь это не принесло радости: повод не тот.
— Вить, сегодня наши собираются у Жени. Пойдешь?
— Что ты! — отшатнулся Виктор.
— Хотя да… — не стала спорить Даша. — А я сбегаю, ладно?
Голос ее звучал просительно, но глаза и, главное, поза выдавали решимость. И Виктор в том прозрении, которое порой приходит с горем, ясней ясного ощутил: помри он сейчас на этой проклятой кухне, она все равно пойдет. Выбор сделан.
— Ступай. — Виктор пожал ее тонкие пальцы. — И не верь гаданьям по руке.
— Ты чего? — заглянула ему в глаза Даша и прощально провела ладонью по его лицу. — Я позвоню тебе оттуда… Я и Женя… И ребята…
Едва ли она верила в то, о чем говорила. Просто этот красивый паренек вызывал в ней сочувствие. Может, даже нежность. Но не приносить же в жертву ему такую отличную компанию. Не сидеть же с ним весь вечер (да один ли еще вечер!) в этой тишине и пустоте.
