— Правильно! Правильно! — поддакнула её спутница. — Скоро ль теперь вместе соберёмся, да и где… Городские-то комнаты маленькие.
— Всё ж Настасья счастливая: всю жизнь с мужем прожила. А у нас пошли как мужики на гражданскую, да так и по сю пору там…
— Я мужа-то и не споминаю, — сказала первая старуха. — Я уж его и забыла совсем. Фотокарточку помню, а живого нет. Мне сынов жалко. Сперва после войны часто мне снились, а теперь редко когда. На Девятое мая приснились все пятеро. Все в военном. Я в военном-то их не видывала… Стоят строем все с ружьями, с котомочками. Мой Сашенька всё пить просит. Я уж и воду на перекрёсток лила, а всё не помогает… Всё снится, как из танка высовывается да просит: «Мама, пить! Горю!»
Голоса удалились, вот уже и платки не белеют в темноте улицы, только соловей закатывается немыслимыми трелями да красный свет падает из окон гудящей голосами избы.
Там дед Клава наяривает что-то лихое на гармонике, в лад стучат каблуки и сыплются визгливые частушки.
— Ну что? — спросил Лёшку с крыльца Вадим. — Где девочка?
— Наверно, домой убежала, — ответил Кусков, поднимаясь на ступени.
— Ну как? — спросил художник, раскуривая сигарету Лёшка увидел, как у него в руках ломаются спички.
— Чего «как»? — спросил Лёшка. Первый раз ему совсем не хотелось говорить с Вадимом. Лучше просто посидеть на крыльце, послушать соловья, подумать…
— Как что? Хоровод.
— Какой такой хоровод? — нехотя буркнул Лёшка.
— Ты что, не понял, что это был хоровод? — удивился Вадим. — Настоящий, понимаешь… Не какой-то там «каравай-каравай» или ансамбль «Берёзка», а настоящий… Хотя, — добавил он, жадно затянувшись, — «Каравай» — это ведь тоже старинный хоровод, языческий… Круг — символ солнца. Ты задумывался, почему деревенский хлеб — это всегда круг и лепёшка? Это — солнце, а солнце — это жизнь. С ума сойти…
«Да что он всё болтает, — досадливо подумал Кусков. — Постоял бы молча».
— Ты понимаешь, что мы чудо видели? — горячо говорил художник. — Ты понимаешь, что завтра этого уже не будет! Уйдёт это поколение — уйдёт и это искусство.
— Почему это уйдёт? — спросил Лёшка. — Что же, людей не будет?
— Будут, но другие.
— Ну и что?
— Да то, что им будет это всё неинтересно… Вот как тебе, например.
— Почему это мне неинтересно, очень даже интересно… И вообще.
— Ну и что ты понял? — насмешливо спросил художник. — О чём этот хоровод был?
Лёшка вдруг вспомнил мать и Кольку, который не хотел распечатывать без него «кахей» и который кричал, что хочет много братьев, много сестёр, много бабушек и дедушек, чтобы всех было много и все были вместе… Он вспомнил стариков и старух в хороводе… И ему вдруг захотелось обхватить мать за плечи и прижаться к ней изо всех сил.
Он всегда стеснялся, когда мать его целовала или гладила по голове, всегда старался вырваться и убежать.
«А чего стесняться! — подумал он. — И ничего тут стыдного нет, если мать целует!»
— Этот хоровод про то, что все должны друг за дружку держаться! — сказал он. — Хорошо, когда людей много и все друг другу близкие!
— Да? — спросил художник странным голосом. — Смотри ты…
Они молча стояли на крыльце. Луна оторвалась от верхушек деревьев, побледнела и уменьшилась, и всё небо усыпалось звёздами. Словно землю накрыли большим чёрным куполом. Но купол этот был старый, весь в дырках, и сквозь эти дырки пробивался свет, который был там, ещё выше…
Странный звук заставил их обернуться. В том крыле избы, где были хозяйственные помещения, тихо скрипнув, растворились ворота. Из них вышел Антипа Пророков. Художник и мальчишка сразу узнали его по сутулой спине, густой окладистой бороде и ружью за плечами.
Старик вывел из подклети коня. Конь в свете луны казался серебряным. Даже сейчас, в темноте, было видно, какой он старый.
Конь стоял, понуро опустив голову, пока старый егерь затворял ворота подклети, покорно шёл за ним через двор и только на улице вдруг остановился и, обернувшись к избе деда Клавы, тяжело вздохнул.
— Вот так-то, Орлик милый, — услышали они голос егеря. — Ничего не поделаешь! Пошли…
Конь покорно зашлёпал старческими разбитыми копытами, и скоро звук их совсем затих в темноте.
«Куда это они?» — хотел спросить Лёшка, но оглянулся на сад и замер. Странный свет мерцал между деревьями. Огромная луна светила сквозь цветущие ветки.
А ветки сверкали миллионами росинок. Соловей свистел так, словно хотел весь изойти на трели без остатка. Звуки наполняли сад, и казалось — каждая нота превращается в росинку, ловит лунный свет и дрожит на тёмных листьях.
Пахучий, сырой и свежий запах шёл от некошеной травы, от прелой прошлогодней листвы, от цветов яблонь.
И вдруг росинка, которая светила ярче других, сорвалась и поплыла в воздухе, за ней другая, третья…
«Светлячки!» — догадался мальчишка. Он никогда в жизни не видел светлячков и, пожалуй, даже не очень верил, что они существуют, и вдруг — на тебе! — целый сад наполнен их сиянием.
Осторожно, боясь дышать, Кусков снял с ветки маленькое насекомое, и светлячок продолжал светить у него на кончике пальца. Голубоватый дрожащий свет лился с Лёшкиной руки, точно это была волшебная свеча.
Прикрыв светлячка ладонью, Лёшка подошёл к Вадиму:
— Смотрите! Настоящий…
— Да! — ответил в сумраке шёпотом художник. — С ума сойти, я ведь никогда их не видел! Никогда.
— Я тоже! — быстро сказал Кусков. Он посадил светлячка на перила, и светящаяся точка поползла по чёрному старому дереву. Вадим вдруг обнял Лёшку за плечо. И Кусков, который всегда был принципиально против всяких телячьих нежностей, замер, боясь, что он уберёт руку!
— Ты счастливый! — сказал Вадим. — Вон какая ночь! Запомни её. Красоты в жизни немного…
Он помолчал.
— Не всякий её поймёт. — И добавил: — Да и не каждому она нужна.
— Мы с вами понимаем! Да? — торопливо сказал Лёшка.
Художник усмехнулся, достал из нагрудного кармана сигарету, закурил.
— Иди спать, — сказал он. — Поздно уже.
Глава двенадцатая
Резные наличники
Лёшка бежит, бежит, спотыкается, падает… А сзади наезжает на него танк. Грохочут страшные гусеницы, ревёт мотор, содрогается земля… И горит, горит всё вокруг. Вот и окоп. Лёшка видит, как из него поднимается во весь рост Антипа Пророков и танк вдруг останавливается. Из открытого люка высовывается Вадим… Лицо у него бледное, расстроенное.
«Что это?» — говорит он.
«Что это?» — кричит Лёшка. И просыпается. Действительно, всё грохочет за стенами сарая.
— Что это? — кричит Кусков и высовывается из чердачного окна. Под сараем стоят пять бульдозеров и прогревают моторы. Из дверей избы выносят вещи — самовары, подушки. Дед Клавдий суетливо запихивает в кузов грузовика, где уже стоит его «мичуринский», сборный из разных деталей, станок, ящики с инструментом.
— Да не суетись ты! — кричит ему рослый мужик, на которого очень похожа Катя. Наверное, её отец.
Кусков скатился по лестнице с чердака. И увидел большую толпу на улице перед домом. Из других двух домов тоже выносили мебель, поднимали её на высокие зелёные грузовики.
Толпа ребятишек гуськом выходила из дома напротив, у каждого в руках что-нибудь было, самый маленький нёс, как вазу, ночной горшок.
— Быстро! Быстро! — командовала ими Катя.
— Что это? — спросил её испуганный Кусков. — Война?
— Какая война! — сказал неизвестно откуда появившийся Вадим.
— Переезжаем, — объяснила Катя. — Переселяемся в новый посёлок.
— В больсуссем доме будем зыть! — подсказал малыш, который нёс горшок.
— Там кино! Там школа! — галдели ребятишки.
— Вода не в колодце, а в крантике… Отвернул, раз — и почечёт…
— Не «почечёт», а «потечёт», — машинально поправила Катя. — Давайте в машину все!
— Да, — сказал мальчишка лет десяти, — а как же костёр? Я хочу смотреть!
— Да что там смотреть-то? Там смотреть не на что!
— Да… — заныл мальчишка.
— Пусть остаётся! — сказал Вадим. — Я за ним послежу.
— Вам работать нужно! — ответила Катя. — Деду Клаве укладываться помогать…
— Ну я присмотрю! — выпалил Лёшка. — Пусть остаётся!
— Чтобы с последней машиной приехал! — крикнула Катя, метнув юбчонкой через борт машины. — Чтоб приехал…
— Давайте на митинг! — кричали из толпы.
Вадим, Лёшка и Катин брат стали со всеми вместе.
— Внимание, товарищи! Внимание! — кричал высокий мужчина, и солнышко весёлыми зайчиками плясало на медалях, которые как чешуя покрывали его грудь. Он стоял за столом, покрытым красной материей, и стучал карандашом о графин. — Предлагаю митинг считать открытым!
Все стали хлопать в ладоши.
