Я сказал.
— О! — говорит. — Такое событие, а ты надулся, как мышь на крупу! Ты что, на меня, что ли, обижаешься?
— Была нужда обижаться! — говорю. И взял ему со злости всё и рассказал: и как галстук сжёг, и как Серёга мне свой отдал.
— А теперь, — говорю, — меня в пионеры принимать будут, а Серёга дома лежит. А вообще-то принимать надо его! А не меня. Он настоящий товарищ, а я лопух… Он достоин, а я нет…
— Чем же лопух?
— Да не мог вспомнить, что мама, когда гладит, клеёнку снимает, а одеяло стелет!
— Ну, это ещё не лопух. Вот я один раз лопухнулся так лопухнулся, чуть богу душу не отдал по дурости…
Но он не успел сказать, как он лопухнулся, — у Летнего сада загрохотал барабан, и длинная колонна стала выползать из-за поворота — это шла наша пионерская дружина. Я побежал к своим.
Меня, конечно, отругали, что я не в школу, а сюда пришёл, и пионервожатая волновалась. Но потом началась линейка, и от меня отстали ради праздника.
Развернули знамя, отдали рапорты. Пионервожатая вышла перед строем и говорит:
— Дорогие ребята! На нашей линейке присутствует знаменитый полярный лётчик, Герой Советского Союза товарищ Закруткин.
Мы все вытянули шеи и стали смотреть по сторонам, чтобы увидеть знакомые унты и лётный шлем.
Я смотрю, а рядом с пионервожатой становится этот… пижон. Ну, который свистел.
Я глазам своим не поверил. Я думал, ему лет восемнадцать, и вообще он нашей старшей пионервожатой по плечо!
Но тут его стали принимать в почётные пионеры, он сбросил пальто, и я увидел лётчицкий китель с орденскими колодками и Золотой Звездой Героя…
Я был готов сквозь землю провалиться. Мало того, что я его не узнал (он бороду сбрил — как узнаешь?). Я ещё ему замечание сделал, хотя прекрасно знаю: яйца курицу не учат и дети взрослым замечаний не делают!
И то, что он на взрослого совсем не похож, меня нисколько не извиняет.
Как в тумане, произнёс я слова Торжественного обещания, отдал свой первый в жизни пионерский салют, и только когда ветерок стал трепать на моей груди концы алого шёлка, немножко обрадовался.
— Слово предоставляется Герою Советского Союза товарищу Закруткину, — объявила старшая пионервожатая.
Он вышел чуть вперёд и сказал:
— Товарищи пионеры! Есть такой пионерский закон: один за всех и все за одного! Я правильно формулирую? Так вот, в то время как мы принимаем вас в пионеры, ваш товарищ Кирьянов Сергей лежит больной и мы его в пионеры не принимаем. То есть мы его как бы в пионеры не принимаем! Я считаю это несправедливым! А вы как думаете?
— Несправедливо! — так заорал я, что на меня даже все оглянулись.
— И как почётный пионер вашей дружины, я предлагаю исправить это печальное недоразумение.
— Но мы такое мероприятие не планировали! — растерялась старшая пионервожатая.
— Тем оно ценнее. Я пионер вашей дружины и могу высказать своё предложение. Так или не так?
— Так, — рявкнула вся дружина.
— Я предлагаю пойти к Кирьянову домой и принять его в пионеры!
— Целая дружина ради одного человека? — удивился кто-то из учителей.
— А почему бы нет? — сказал Закруткин. — Когда я разбился на Земле Франца-Иосифа, меня искал весь Северный флот, все рыбаки, да и вообще вся страна.
— Ну вы сравниваете тоже, товарищ Закруткин… — сказала почтительно старшая пионервожатая.
— А какая разница! — сказал Закруткин. — Кирьянов — гражданин СССР, ваш товарищ! В общем, идём или не идём?
— Идём, — грянула дружина.
— Трубач, барабанщик! — скомандовал герой. — Марш!
Грохнула барабанная дробь, хриплым солдатским голосом запел горн. И вдруг Закруткин выхватил меня из строя, взял за руку и пошёл впереди знамени, сразу вслед за флажковым, который показывал машинам, как объезжать нашу колонну.
Закруткин шагал широко, шляпу он держал в руке, и ветер трепал его лихой чуб и развевал полы пальто, как чапаевскую бурку. Я еле поспевал за ним.
— Товарищ Закруткин, — сказал я, — а где мы пионерский галстук найдём?
— А мы как в бою: с груди на грудь!
Я не понял, но переспрашивать не решился.
— Товарищ Закруткин, вы свинкой болели?
— Я же приличный человек, — ответил герой, — конечно. Я, вообще, отболел всем, чем положено, и даже золотухой. Вообще-то, я в детстве ужасно болезненный был.
Милиционеры отдавали нам честь, мальчишки из других школ бежали за нами следом.
Длинная многоногая колонна вытянулась перед Серёгиным домом и замерла.
Закруткин спросил у меня номер квартиры и убежал в парадное, а через несколько минут на третьем этаже распахнулось Серёгино окно, и сам он, в новой рубахе и толстом компрессе, взъерошенный и обалдевший, показался в окне.
Заикаясь, он произнёс слова Торжественного обещания. Товарищ Закруткин снял свой галстук, который ему вручили на Марсовом поле, и повязал на забинтованную Серёгину шею.
— Будь готов! — крикнул он.
И Серёга, весь засветившись от радости, улыбнулся и выдохнул, вздымая руку над головой:
— Всегда готов!
— Спасибо вам, товарищ Закруткин, — сказал я, когда линейка разошлась по домам.
— За что?
— За Серёгу.
— Это тебе спасибо, — серьёзно ответил лётчик.
— Мне-то за что? — удивился я.
— За память! За то, что ты ленинградец! Вот таким будь всегда! Будь готов!
Я отдал салют и ответил:
— Всегда готов!
До чего малыши приставать любят! Как прилипнут, не отделаешься! И среди них главный приставала — Женька из второго подъезда. Только выйдешь на улицу — он тут как тут. И начинается: «Почему самолёты летают? Почему вороны ходят, а воробьи прыгают?»
А кто их знает, почему так?
Ещё хорошо, когда никто его вопросов не слышит, а то просто неловко получается — я уже учусь в первом классе, а ответить не могу!
Я на продлёнку не хожу. Пообедаю в школе — и домой. Я так с папой договорился. Мама-то, конечно, возражала: «Как это так — ребёнок по улицам слоняется!»
А папа правильно сказал: «Ему слоняться некогда. И не такой он человек, чтобы слоняться!»
Конечно, некогда: потому что три раза в неделю музыкальная школа и два раза бассейн! Когда тут по улицам слоняться?
Некогда! Ещё ведь нужно уроки учить… И ещё по музыке. Я и не слоняюсь. Я люблю на заборе посидеть один. Подумать. И чтобы никто не мешал.
Но не тут-то было! Женька сразу у забора появляется и начинает свои вопросы задавать. Хорошо ещё, его бабушка останавливает. Родители у него всё время на работе, я их и не видел ни разу, он с бабушкой гуляет.
— Женечка, отстань от мальчика. Он большой, ему с тобой не интересно.
Он, конечно, в крик:
— Я тоже большой! Я большой!
Какой там большой — от горшка два вершка. До чего надоел, прямо видеть его не могу! И вот вчера выхожу во двор после школы. Там никого — один этот Женька мыкается. То походит, то на лавочку присядет и всё что-то в руках вертит.
Я подкрался, заглянул — у него в руках спичечный коробок, а там две бескрылые мухи. Такие в самом начале весны появляются, когда ещё холодно. А сейчас как раз март. Эти мухи по сугробам ползают. Ну не по сугробам, а где солнышко пригревает.
Слышу, как Женька с ними разговаривает.
— Вы, — говорит он мухам, — на меня не обижайтесь, что я вас в спичечный коробок посадил. Я вас дома выпущу. А сейчас гуляйте, дышите свежим воздухом. Я вас буду молоком поить — вы станете большие, как вертолёты, и будете со мной играть!
Тут я не выдержал.
— Дурачок, — говорю я ему. — Это бескрылые мухи. Они не летают. Про них по телевизору рассказывали.
— Ну и что, что ещё не летают! Научатся — полетят. Вот научатся — я их выпущу, — отвечает Женька. — А пока я для них построю очень красивый живой уголок…
— Тебя бабушка с этим живым уголком из дома выгонит.
— Не выгонит, — шепчет Женька, и вдруг у него из глаза слеза выскочила и по носу поехала. — Бабушку в больницу увезли…
Я вообще-то этого Женьку терпеть не могу, но мне его стало жалко. Маленький такой, щуплый, пальтишко где-то в мелу измазал.
— Ну, — говорю, — не реви. Бабушка скоро поправится. Есть у тебя платок?
— Есть. — Женька достал платок и стоит.
— Ну, вытирай, — говорю, — нос.
А он отвечает:
— Я не умею.
Но я совсем не засмеялся, потому что он на самом деле не умеет. И ничего смешного! Я ему нос вытер. У него нос такой маленький, как у воробья. Я вообще-то, наверное, не очень умею носы вытирать, но он терпел.
— Знаешь что, — говорю я ему, — ты иди домой!
— Ага… А там никого нету! — говорит он, и губа у него опять для рёва выворачиваться начала.
